Грифоны охраняют лиру

Известно, что кликуши просто сверхъестественно чутки ко всему, что касается церкви. Дело даже не в обычном кощунстве — например, бывает, что во время молебна она начинает плясать прямо в храме, даже если до этого лежала расслабленной. Одна была у нас девица — скромная, тихая, в платочке все время ходила, глазки в землю — в общем, всё, как в «Иллюстрированной России» пишут, когда хотят продемонстрировать нравственную чистоту русской деревни. Жила она с матерью, отца давно задавило на лесоповале, это у нас здесь среди главных причин смертности. Дружили они с другой семьей, по здешним меркам почти богачами. Как у нас говорят «Богу на ихнего отца молились — помог корову из болота вытянуть». Ну и что-то там произошло, как бывает, так что одна из невесток в этой большой семье вроде как сглазила эту Дуню, и стала она кликушей. Виделся ей бес, сидящий в ней, в виде барана — и действительно, когда приступы у нее бывали, ее прямо рвало бараньей шерстью — черной, курчавой: взяться больше ей было негде, овец у нас не держат и овчины не носят. Так вот, Дуня эта стала особенно чуткой ко всему священному: от одного вида не иконы даже, а просфоры с ней делался приступ на час-полтора. Мать ее боялась вести ко мне, потому что Дуня сама говорила, причем не в припадке, а так, обычным голосом, что этого она не переживет, бес ее живой не отпустит. Но трясло ее все чаще — даже не нужно было близко подносить освященную вещь, а как обедню служат за десять верст, так она чувствует и заходится в трясучей.

— За десять верст — это в Шестопалихе? — не утерпел Никодим.

— Да Господь с вами, какие там обедни… Нет, в другой деревне, там, к Борисенкам ближе. В Шестопалиху как раз повезли ее к колдуну, который, между прочим, посмотрел на нее, пощупал, полистал в соседней комнате медицинский справочник и побежал сначала к Георгию Михайловичу за димедролом, а потом ко мне за елеем, вроде как коллега к коллеге.

— И как, дали вы ему елея?

— А почему ж нет, колдун не человек, что ли? Мне не жалко. Не знаю, как он ее заговаривал, то есть какими словами, но мне мать ее потом рассказывала, что он все беспокоился, чтоб «вéрхом не пошло». «Если вéрхом будет выходить, — говорит, — то ее задавит, а надо, чтобы низом». Для этого, вероятно, он мой елей и использовал. И, в общем, на какое-то время получилось — он велел ее раздеть, накрыл простынкой и стал гнать беса сверху вниз: шептал, плясал вокруг, размахивал кисточкой из перьев, все как положено — и в результате вышло у нее, как он выражается, низом что-то вроде каменной палки небольшой. Мать клянется, что подложить ее он никак не мог, видно, и в самом деле что-то он из нее выгнал. Палку эту я видел, непонятно, что это, ни на что не похоже. Мужики пытались ее топором разрубить — топор не берет, но и не тупится, только искры летят. Я хотел им посоветовать в Себеж отвезти и на рельс сунуть перед поездом, но решил потом, что они сдуру так поступят, а еще непонятно, что из этого получится, то есть кто кого. Потом, впрочем, припадки у нее возобновились: бес оказался дальновидный и не пытался ее умертвить, а вроде как даже отпускал ее ненадолго на волю. Так это и длилось, а я не настаивал: понимал, что они все равно ко мне придут. Но острая реакция на все освященное у нее сохранялась, и тут Георгий Михайлович, пытливый ум, задумал эксперимент.

Вероятно, ему показалось, что я подаю кликуше какие-то таинственные знаки или вообще щиплю ее незаметно, что ли… может, думал, что я ее в детстве так напугал, из-за чего она не только меня боится, но и всего, что со мной связано… В общем, набрал он тайком у меня в храме святой воды и начал ставить опыты, это он уже потом мне рассказал. К Дуне он имел доступ свободный, как к пациентке: мать ему, понятно, не слишком верила — городской доктор, что он понимает — но и не препятствовала, как в анекдоте про раввина — точно не повредит. И даже показалось, что какие-то из его капелек вроде помогают. Какие там он мог, впрочем, капельки прописать — валериану да пустырник. Так вот, взял он в пузырек святой воды и пошел к Дуне, хотел дать ей выпить в качестве новой микстуры, а потом меня срамить, что она святую воду не распознала. Только вошел он в сени — она бьется уже в припадке. Отошел, оставил пузырек в бурьяне, возвращается — все в порядке: «Здравствуйте, доктор». И, между прочим, заметьте, — усмехнулся священник, — не вылил уже пузырек, хотя мог, а спрятал — почувствовал, видно, что-то!