Грифоны охраняют лиру

 Туман полностью исчез, изгнанный повисшим над горизонтом солнцем. Птицы, эффектной кодой окончив утреннюю ораторию, разлетелись по хозяйственным делам; паук-вязальщик вылез из ночного укрытия и принялся за свою парадоксальную паутину, сквозь естественное отверстие в которой мог бы, кажется, пролететь и голубь — но его не миновать было заранее обреченной караморе, которая, еще не зная о том, также поднималась из своего дальнего укрытия и медленно плыла по воздуху навстречу неминуемой гибели. Впрочем, все эти линии жизни были безнадежно спутаны Никодимом, который, не заметив, смял паутину (блестевшую, между прочим, алмазными капельками быстро высыхающей росы). Конечно, он, стихийный адепт ахимсы, помиловал бы восьминогого (приговаривая тем самым комара), но невнимательность его имела уважительные причины: вдали, сквозь болотистое редколесье, он заметил станцию.

Она выглядела так же, как и большинство российских станций, где останавливались ежедневно пригородные поезда: короткая бетонная платформа, лесенка с двух сторон, деревянный настил для перехода путей и будочка или навес, чтобы укрыться от зноя или снега. В какой-то момент железнодорожная фантазия исчерпалась, и называть их обычно стали не по имени ближайшей деревни (иногда, впрочем, никакой деревни и не было), а числительными — такой-то километр, так что пустая комбинация цифр приобретала вдруг для регулярных пассажиров особенное значение, налившись случайным отраженным светом. Строили их сразу на века, из кирпича и бетона, так что недолгое забвение ничем не грозило внешнему виду, но Никодим все равно удивился, что смотрится она так, как будто вот-вот к ней подойдет поезд.

Приблизившись, впрочем, он обнаружил, что кое-какие признаки запустения все-таки есть: во-первых (на это он обратил внимание сразу), рельсы были ржавые, то есть движение по этой линии действительно было прекращено. Кроме того, на станции отсутствовала вывеска с названием: с обеих сторон платформа была увенчана двумя проржавленными шестами, на которых, очевидно, прежде крепилась табличка, — и обе они были обломаны. Произошло это благодаря наивному деревенскому вандализму (который, между прочим, отступил перед весьма хлипко выглядящей — и при этом нетронутой — будочкой-укрытием) или, напротив, табличка была снята железнодорожным начальством при последнем рейсе, как полковое знамя, опускаемое в знак капитуляции, — было непонятно. Да, в общем, и не так важно было название: гораздо существеннее казалось понять, в какой стороне оставался Себеж.

Переходя через рельсы, чтобы выйти на вторую платформу, Никодим отметил, что с той стороны к станции вела проселочная, заросшая, но при этом некогда несомненно проезжая дорога. Он вяло подумал, что неплохо было бы пройти по ней: скорее всего, она привела бы если и не к людям (новых встреч с аборигенами ему не слишком хотелось), то, может быть, к заброшенной какой-нибудь деревне, где нашелся бы и колодец: ему не столько хотелось пить, сколько умыться — еще со вчерашнего дня его угнетало чувство какой-то телесной липкости, тактильный эквивалент того скверного ощущения, когда долго слушаешь речи глупых самовлюбленных людей в комнате, где накурено. Хотя погоню, конечно, нельзя было исключать (вряд ли он отошел от Шестопалихи больше чем на десяток километров), отчего-то ему казалось, что по мере удаления от деревни должно было уменьшаться и рвение преследователей, как будто его непонятно в чем состоявший проступок бледнел и выветривался в зависимости от расстояния. Но, с другой стороны, колодец, а то и река могли (и даже должны были) попасться ему и по пути к Себежу. Он сомневался, что дойдет туда за день, но, с другой стороны, сама мысль о ночевке в лесу (которая еще несколько дней назад заставила бы его паниковать) казалась ему досадной, но не пугающей.

Проблема была только в направлении. Еще со скаутских времен в его голове теснился набор навигационных премудростей: помнилось, например, что нужно было смотреть, с какой стороны на крупных деревьях рос мох, и делать из этого какие-то выводы; затем, как будто сплетенное с этим воспоминанием, из глубины выплывало другое, про древних мореходов, умевших определять направление по звездам; из этого же прохудившегося мешка пролезло так веселившее гимназистов слово «секстант» и за ним отчего-то «астролябия»: в общем, по всему выходило, что поворачивать надо было направо, но тень сомнения оставалась. Никодим решил на всякий случай подойти к укрытию в надежде, что, ликвидируя станцию, железнодорожники отчего-то забыли убрать расписание: тогда можно было надеяться на подсказку в форме указывающих направление стрелок. Поднявшись на бетонную поверхность, он увидел, что внешняя стойкость сооружения, замеченная им еще из леса, была, в общем-то, мнимой: платформа вся пошла трещинами, заполненными бурно разрастающейся травой. Стараясь не наступать на них, Никодим медленно двинулся к навесу.