Грифоны охраняют лиру

Никодим по обычной рассудительности своей прикинул, на какое время ему хватит имеющихся ресурсов, отметив, между прочим, что воды ему не принесли. Есть не хотелось, но все-таки щепоть хлеба он отломил и попробовал: хлеб был вкусный, с приятным тминным или дымным запахом. Еще из прочитанной в детстве «Занимательной физики» ему запомнилось, как отличить, не разбивая, вареное яйцо от сырого: надо крутануть его на столе и посмотреть, надолго ли достанет инерции — вареное крутится гораздо дольше. (Кстати сказать, сам способ он запомнил, а физическое объяснение — нет, так что весь труд сочинителя, желавшего под видом занятной болтовни снабдить неокрепшие детские умы базовыми познаниями, провалился.) Поэкспериментировал с принесенным стражником брашном — яйцо и точно оказалось вареное. Беда была в том, что Никодим не мог и представить, зачем и, главное, надолго ли его лишили свободы: у него не было ни обреченности Робинзона, ни сосредоточенности приговоренного, из-за чего он никак не мог распланировать свое время. Объяви ему, например, месяц заключения, он даже, кажется, обрадовался бы — разложил вещи из баула, распределил время дня: два часа на физические упражнения (расписав бы, естественно, их нарастающую череду), десять минут на чтение, потом затребовал бы себе каких-нибудь самоучителей в камеру, чтобы овладеть, например, итальянским. Spirito incarcerato, ancor ti piaccia. Ныне же он даже не мог решить, пора ли уже зажечь свечку, или она дана ему как минимум до следующего утра. Пока для экономии свечи и растраты времени он решил вновь подтащить лавку к дальнему оконцу, чтобы посмотреть, что творится на площади: песня про хмурого старика давно стихла, но голоса оттуда по-прежнему раздавались, так что какая-то работа там несомненно происходила. Чтобы не производить лишнего шума, он собрался вытащить скамейку поаккуратнее, стараясь не задеть стол, но, наклонившись к ней, он увидел лежащий на чисто вытертом деревянном полу белый бумажный прямоугольник.

Это оказался свернутый в несколько раз лист писчей бумаги. Сперва Никодим подумал, что его незаметно бросил на пол (а то и просто случайно выронил) приносивший снедь юноша, но по характерным следам он понял, что лист был просто подложен под одну из ножек стола, чтобы тот не шатался: собственно, это подтвердилось тем, что последний, доселе стоявший неподвижно, вдруг покачнулся под отяжелевшей Никодимовой рукой. Пролежал он там, похоже, немало, поскольку успел крепко покоробиться от влаги (притом что в избе было сухо): следовательно, либо выдержал в стиснутом своем положении смену сезонов, либо просто был несколько раз вымочен при мытье пола. Бумага от этого сделалась сухой и ломкой, так что Никодим, аккуратно его расправлявший на том же самом облегченно покачивающемся столе, беспокоился, как бы не разломать ее по линиям сгиба, но она в согласии с пословицей все стерпела и, распахнувшись, явила ему свои густо исписанные стороны. Экономию немедленно решено было отставить, и Никодим, чиркнув спичкой, зажег свечу.

Лист оказался исписан крупным, незнакомым, аккуратным почерком: буквы были чуть угловаты, с небольшим наклоном вправо, стояли отдельно друг от друга. Практикующий графолог сказал бы, что общее начертание их изобличает человека скрытного, настойчивого (поскольку на одной из сторон листа, там, где слово не умещалось в строку, он не переносил его на следующую, а, мельча, умещал вдоль обреза), но не чуждого и некоторых вычур (ср. выгнутые напряженные хвостики у «д» и «б»). Сочинитель использовал перьевую, очень тонкую ручку и черные чернила. Текст начинался, кажется, с полуслова, но взявший на себя труд присмотреться обнаружил бы, что одновременно и с красной строки, так что внешняя его отрывистость могла оказаться преднамеренной. Вот что там было написано: