Грифоны охраняют лиру

Сперва ему — вечный невроз после привала — показалось, что он возвращается, но вскоре он убедился, что дорога ему незнакома: поперек нее лежал сваленный, очевидно бурей, настоящий лесной великан — могучий дуб, давно погибший и истлевший, державшийся до последнего момента вертикально только за счет своей крокодильей узловатой шкуры. Падение его вызвало в лесном малом народе эффект, как в Геркулануме легендарное извержение: так, по крайней мере, казалось по муравьиной суете. Никодим сунулся обойти его слева, но там оказалось сфагновое болото, с довольным чавканьем попытавшееся его разуть, так что пришлось перелезать через ствол: по крайней мере, здесь они с Савватием точно не проезжали. Повеяло вдруг странным ароматом, каким-то благоуханным тлением, напомнившим ему любимые духи Вероники: вспомнилось, как давным-давно, еще в самом начале близкого их знакомства, он, впервые их обоняв, пошутил, что так должны пахнуть мощи святых, причем не всяких, а только красавиц, замученных в юном возрасте. Вероника немедленно рассердилась, непонятно, впрочем, на что: то ли обидным прозвучало слово «мощи» (она время от времени начинала переживать из-за собственной худобы), то ли, напротив, само сравнение показалось как-то дискредитирующим драгоценную баночку (вычурной своей формой, между прочим, действительно напоминавшую кость, о чем Никодим счел благоразумным умолчать), обошедшуюся ей в чувствительную сумму.

Нынешний источник запаха, впрочем, был неясен, его приносили легкие порывы ветра откуда-то слева, со стороны болота: он подумал, что как раз для людей определенного склада обоняние может оказаться тоньше слуха, так что у сладкоголосых русалок или сирен, вздумай они заинтересоваться его персоной, шансов было бы меньше, нежели у болотных каких-нибудь нимф, которые решили бы приворожить его ароматами. Впрочем, это искушение его не прельстило настолько, чтобы свернуть с тропы. Дорога внешне не слишком (если не считать поваленного дерева) отличалась от той части, которую они преодолели вместе с коварным возницей, но само восприятие ее сильно изменилось. Несколько лет назад Никодим впервые оказался в столице по делам, а не с экскурсией, и так в какой-то момент заспешил, что вынужден был взять такси, — оказалось при взгляде на хорошо знакомые, а отчасти даже хрестоматийно открыточные виды, что Петербург гораздо в большей степени предназначен для рассматривания из окна автомобиля (а лучше, конечно, экипажа). Подобное чувство испытал он и сейчас — это был практически тот же лес, по крайней мере, вздумай он перечислять внешние его приметы, не нашлось бы и десятка отличий от того, что простирался по себежскую сторону Иссы, а меж тем чувство было другое. Может быть, добавившееся ощущение от дерна, мягко пружинившего под ногами (он шел по обочине, избегая колеи), приложило к прежней картине еще одно измерение, усложнив мир вокруг: как когда после скрипичного соло вступает вдруг весь оркестр. Мир был густонаселен, шумен и пахуч: из живых существ он видел только насекомых и слышал птиц, но с обостренной чувствительностью (если, конечно, это не было фантазией) ощущал несколько пар внимательных желтых или зеленых глаз, направленных на него из разных укрытий, — впрочем, это не пугало его. В какой-то момент ему послышались шаги; он остановился — шаги замерли тоже. Он произнес первую пришедшую на ум фразу — строку из напомненного покойным Зайцем стихотворения-шиболета: «Крокодила почешу я…» Лес продолжал молчать, только где-то вдалеке закуковала кукушка.

Заметив невдалеке основательного вида пенек, Никодим подошел и, смахнув обычный лесной опад вместе с напрасно запаниковавшей четой жужелиц, присел, положив баул на изумрудную куртину кукушкина льна. Вновь навалилась апатия, неудивительная, впрочем, после треволнений и полубессонной ночи. Остро вдруг захотелось курить: похлопав по карманам, он нащупал пачку «Сафо» и запасной полупустой коробок спичек; прилежный читатель Джека Лондона вновь напомнил о себе, наказав беречь последние — перспектива ночевки в лесу, еще недавно казавшаяся скорее теоретической, обретала вдруг живые очертания: так самые горькие наши страхи, существуя обычно по ту сторону реальности, могут в какой-то момент пробить вдруг ее, как стальная игла пронзает ткань, и предстать прямо перед нами. Чиркнув спичкой, он прикурил, и ароматная струйка дыма мягко поплыла, светясь и изгибаясь во влажных солнечных лучах, нехотя пропущенных сомкнутыми кронами деревьев.