Грифоны охраняют лиру

Никодим левой рукой сжимал сухую прохладную ладонь Вероники, а правой чувствовал плотную горячую руку матери с явно ощутимыми мозолями — «доблесть садовода», по ее собственному выражению. Вероника согнула палец и слегка поскребла ногтем его ладонь, он усмехнулся. Еще несколько секунд ничего не происходило, но вдруг как будто теплая волна прокатилась по его телу, справа налево — и в обеих руках началось какое-то щиплющееся онемение. Больше всего это было похоже на детское ощущение от экспериментов с батарейкой — когда, несмотря на многочисленные предупреждения, ты все-таки пробуешь языком силу заряда. Это было не больно, но как-то неловко и тревожно, и притом, заглушая эту физиологическую реакцию, возникало и нарастало чувство коллективного восторга от соучастия в общем большом деле. Среди немногочисленных романов Никодима были продлившиеся несколько месяцев отношения с юной дамой, у которой переход от прелиминарий к любовному труду сопровождался мгновенной гримасой боли и легким полувздохом-полустоном — притом что она не только не чуралась этих занятий, но, напротив, была до них чрезвычайной охотницей. Никодиму всегда казалось (конечно, уже постфактум, в минуты, располагающие к размышлениям), что наслаждение, приобретенное ценой хоть легких, но страданий, должно быть по контрасту особенно сильным и что даже, может быть, стоило бы немного преувеличить предварительные мучения, чтобы тем ослепительнее был восторг в финале. Впрочем, тогда он по скоротечности их разрыва не успел это с ней обсудить, а потом естественным образом сделалось неловко. Отчего-то именно в теперешнюю минуту нарастающей волны общего чувства ему вспомнилось это, хотя в ныне происходящем не было никакого намека на сладострастие, даже опосредованного. Несколько минут держалось молчание; в сполохах продолжавшей гореть свечи Никодим украдкой наблюдал за другими участниками: Густав сидел с закрытыми глазами и отрешенным лицом; посерьезневший Краснокутский мелко кивал в такт своим мыслям или звучащей внутри музыке; Ираида тоже осматривалась вокруг и, встретив взгляд Никодима, улыбнулась ему почти дружески. Молчание нарушила Мадам О.

— Ты здесь? — сказала она с просящей интонацией неожиданно высоким голосом. Никодим почувствовал, как рука матери вздрогнула. — Ты пришла?

Раздался мелодичный звон, и стакан, стоявший рядом со свечей, подвинулся на несколько сантиметров.

— Ты свободна? — Ответом был двойной стук.

— Сколько минут тебе нужно?

Раз, два, три, четыре.

— У нас есть четыре минуты, — напряженно проговорил князь. — Марта закончит дела и займется нами.

— Кто это Марта?

— Это мой ангел, — отозвалась мадам О. — При жизни она была служанкой в большом доме недалеко отсюда. Это было еще до реформы. Потом она заболела чем-то нехорошим, она не любит об этом говорить. И то ли ее отправили на излечение куда-то на север, то ли сама она пошла в паломничество просить об исцелении, но в любом случае сюда она уже не вернулась. То есть при жизни не вернулась. Мы уже давно с ней знакомы, но есть вещи, которые я у нее стараюсь не спрашивать.

— А как вы нашли ее? — поинтересовалась Ираида.

— Духов не находят. Духи находят вас сами.

Вновь раздался звон.

— Ты свободна?

Удар.

— Поговорим?

Удар.

— Как ты себя чувствуешь?

Мадам О. вытянула руки над лежащими на столе костяшками, растопырив пальцы. Вдруг, повинуясь неслышному сигналу, она выхватила двумя пальцами одну костяшку, за ней другую, третью, ловко переворачивая их и выкладывая в одну полоску, как телеграмму. Происходило это настолько быстро, что Никодиму показалось, как будто костяшки сами подскакивают со стола, чтобы попасть в ее точные сухие пальцы. Закончив слово, мадам О. ладонью пододвинула его так, чтобы было видно другим; шесть костяшек сложились: ХОРОШО. Помедлив несколько секунд, она смешала буквы и бросила их, перевернув, обратно.

— Какая у вас погода?

Спустя несколько секунд руки ее вновь запорхали над столом, подбирая буквы. В этот раз сообщение состояло из двух слов: НЕВЫНОСИМО ЖАРКО.

— Так почти всегда, — суфлерским шепотом пояснил князь. — У них бывает или очень жарко или очень холодно, все жалуются.

— Что ты сегодня делала? — спрашивала тем временем мадам О.

— УБИРАЛА. МЫЛА. КАК ВСЕГДА.

— Сможешь позвать для нас кого-нибудь?

— МНЕ В РАДОСТЬ УСЛУЖИВАТЬ ВЕДЬ ЭТО МОЯ РАБОТА.

— Это она шутит? — спросила вполголоса Лидия Дмитриевна. Мадам О., явно проникшаяся к ней неприязнью, немедленно переадресовала этот вопрос.

— Ты так шутишь?

— БЕЗ ПРАЦЫ НЕ БЕНДЫ КАЛАЦЫ.

— И что это значит?

— «Без труда не будет калачей», — перевел князь. — Хорошо, что не обиделась. Однажды ей показалось, что один из нас над ней смеется, она ушла и неделю не возвращалась. У мадам О. был нервный срыв. У меня, признаться, тоже. Ладно, к делу. Попросите ее, пожалуйста, позвать Федора Павловича Нефедьева с Ордынки.

— ОН ЗДЕСЬ.