Грешные и проклятые

У меня до сих пор шрам на бедре, где кабан ранил меня клыком. Он подбросил меня в воздух и швырнул в грязь. Я вопил и истекал кровью. Помню, как голодные свиньи с алчным хрюканьем окружили меня. Грязные серые волосатые курганы, их глаза сквозь грязь смотрели на меня.

У каждой из них были ярко-синие глаза.

Только это было не правильно. Я проснулся, зная, что это было не так. У свиней не было синих глаз. У тех, что разводили в нашей Схоле вообще не было глаз, потому что их поколениями выращивали в подземных загонах. Эта мысль напугала меня так, что я проснулся и мгновение не мог вспомнить, где я нахожусь. Сердце страшно колотилось. Я не слышал грохота пушек.

Теперь я понимаю, что пушки стали для меня чем-то вроде ориентира. Чем-то неизменным в непрерывно изменяющемся мире. Сама линия траншей искажалась и деформировалась, но грохот пушек был слышен почти всегда. Они стали определять границы моего мира. Пределы моего долга.

Когда пушки стреляли, мир был понятным. Когда они прекращали стрелять, и наступала тишина, мир казался неясным, неопределенным. Тогда был именно такой момент. Я поднялся на ноги, моргая спросонья, и отбросил воспоминания о хрюкающих свиньях. Было слышно, как где-то в тылу, за линией траншей, ревут сирены. В воздухе пахло дымом. Что-то горело.

Напротив в траншее стояли солдаты, повернувшись лицами в сторону врага. На мгновение я подумал, что противник наконец-то наступает. Но тогда солдаты должны были стрелять. Или нет? С тревогой я представил, как все они оборачиваются ко мне, и из-за каждого респиратора на меня смотрят синие глаза. Как у свиней. Но свиньи были слепы. Почему в моем воспоминании было иначе?

Встряхнув головой, я поднялся на стрелковую ступень и присел за щитом, заметив наклеенные на него пикт-снимки. Незнакомые места и лица, мужчины, женщины и дети. Я сорвал снимки, и, смяв их, бросил в грязь. Солдатам, которые слишком часто думают о доме, труднее сосредоточиться на выполнении боевой задачи.

Если кто-то из солдат поблизости заметил это, они ничего не сказали. Они делали вид, что игнорируют меня, как это часто бывало. Пока кто-то не совершит какой-либо дисциплинарный проступок. Тогда взгляды всех устремлялись на меня. Не знаю, было это из-за страха или ненависти ко мне. В обоих случаях это меня устраивало. Чем меньше приходится иметь с ними дело, тем лучше.

Мы стояли в тишине – целый ряд внимательных взглядов. Было трудно дышать, но я не стал надевать респиратор. Если солдаты увидят, как я его надеваю, это будет воспринято как признак слабости, даже еще хуже, чем если бы они просто увидели меня в нем. Глаза слезились от ядовитого пара, клубившегося между щитами, грязь под стрелковыми ступенями шевелилась и вздрагивала.

Я знал, что мы все думали об одном – что если противник подходит ближе? Использует моменты затишья, чтобы продвинуть свои позиции вперед? Как я уже говорил, я не стратег, но мне кажется, что умный противник использовал бы каждое преимущество. Наши позиции были неподвижны, за исключением тех участков, где грязевой суп деформировал их. Может быть, противник испытывал такие же трудности? Может быть, все, что он мог делать – как и мы, пытаться сохранить свои позиции от полного поглощения грязью?

- Думаете, они там? – прошептала одна из солдат, нарушив тишину. Я взглянул на нее. Она была как остальные – в респираторе, и вся в грязи, от нее пахло потом и гарью. Только по голосу можно было понять, что она женщина. Она едва заметно тряслась. С ними это бывало иногда – побочный эффект постоянного шума и движения, по крайней мере, так говорили санитары. Я же подозревал, что это от страха и волнения. В основном потому, что они переставали трястись, когда я смотрел на них, а те, кто не переставал, вскоре вообще переставали двигаться.

Я не ответил ей. Вряд ли этот вопрос был обращен к кому-то. Они говорили скорее чтобы услышать себя, чем для поддержания беседы. Еще один признак их недостатка дисциплины. Молчание есть щит души. А пустые слова могут навлечь проклятие. Я часто пытался внушить им эту простую мудрость, но мужчины и женщины в этом полку плохо усваивали даже такие простые уроки. Поэтому часто требовались более суровые меры.

Я всмотрелся в пустоши ничейной земли. Было почти невозможно разглядеть что-то за ядовитыми испарениями, поднимавшимися от грязевого супа, и закрывавшими врага от нас, а нас от него. Дым, пар и туман смешивались в непроницаемую завесу цвета желчи. В ее волнах я мог разглядеть едва заметные контуры земляных укреплений и нечто вроде артиллерийского орудия. Знакомого и в то же время совершенно чуждого.

- Я никогда их не видела. Я поняла это сегодня.

Она все еще говорила. Я никогда не понимал, почему они чувствуют потребность говорить в такие моменты, особенно со мной. Но потом я подумал, что здесь во мраке мы все выглядим похоже. Возможно, она просто не знала, к кому обращается.

- Они ксеносы? Люди? Они мятежники, или захватчики, или что-то еще? – она посмотрела на меня. – Почему мы здесь? Почему они стреляют в нас?