Грехи отцов отпустят дети

Вот так и за гробом ничего не будет. Ведь если бы было чего – как-нибудь дали б знать. Чего-нибудь вездесущая наука установила. А то в тайны квантов, кварков и всяких там пи-мезонов ученые своим пытливым, блин, взором проникают. А про загробную жизнь (самое интересное, что есть на свете!) ни слова сказать не могут. Значит, там темнота и пустота. А даже если предположить невозможное, и райские, к примеру, кущи или адские сковородки – они существуют, то это сколько же надо ждать с постной рожей, в умильном платочке, в старенькой одежонке? Ходить, поклоны бить – чтобы потом, посмертно, поиметь гигантское счастье загробное?

Короче, жить надо здесь и сейчас.

Эту мысль Фенечка для себя сформулировала рано. Еще даже раньше, чем первые месячные пришли.

И для того чтобы обеспечить себя по жизни всем необходимым, и окружить комфортом, и получать удовольствия всяческие, в средствах особенно стесняться не следует. Вершить то, что ты сама считаешь правильным. Особо, конечно, палку не перегибать. Семь (или сколько их там, десять?) смертных грехов не совершать. И не потому, что боженька воздаст по заслугам. А потому, что могут здесь и сейчас поймать за руку. И на земле покарать. А если видишь, что дело верное, – почему бы не поступить так, как сама считаешь правильным? Как полезно будет для тебя самой и твоего благополучия? Об этом всегда надо задумываться, когда судьбу свою определяешь.

Так и с учебой. Зачем она, к примеру, на графический дизайн поступила? Во-первых, какая разница, где учиться! Высшее образование нужно, от этого не отвертишься. Какие перспективы имеются по жизни у тех, кто не выучился? В лучшем случае – умелый ремесленник. К примеру, парикмахер. Маникюрша. Офис-менеджер. Тренерша в клубе. Пахоты и усилий много, и все на ногах, а денег – средне, и каждая копеечка – трудовая, по>том политая.

А дизайнер – профессия востребованная. В десятку самых нужных входит. Без куска хлеба не окажешься. Вдобавок и способности имелись. Наверное, в бабку, которую Феня никогда в жизни, по причине эмиграции последней, не видела, но которая, говорят, хорошим архитектором была и рисовальщицей.

С третьего класса Фенечка в изостудии занималась, и преподша ее нахваливала. А потом, ей всегда картины, и всякие там скульптуры, и даже просто красивые здания были по вкусу. Как-то она понимала их. И те, что в Третьяковке висели, и те, что в Пушкинском. И Поленова с Куинджи любила, и Ренуара с Моне. А когда папаша еще жил с ними и вывозил регулярно семью за рубеж, она всегда просила (вот такой была ненормальный вундеркинд): сводите меня в художественную галерею. И действительно, от картин и скульптур она, как тогда говорилось, – тащилась. И даже после того как отец сделал ноги, самый реальный способ был раскрутить его, чтоб оплатил поездку или хотя бы взял за границу с собой, пусть даже в составе новой семейки: «Па-апочка, я так хочу вживую посмотреть Национальную галерею в Лондоне и галерею Тейт!» И папочка скрипел, морщился, но – башлял.

При том, что она, кажется, с младых ногтей понимала, как все в картинах этих сделано – даже у Дали! – никогда ей не хотелось их повторить. И не было никакого честолюбивого желания стать с ними, художниками, вровень. Вот если бы у нее все само получалось, выливалось по щучьему велению – как, предположим, стихи у Пушкина или рисунки у Модильяни или Пикассо: вжик, одна линия, и готов голубь мира! – тогда она, быть может, и согласилась бы стать художницей. А трудиться в поте лица, делать эскизы, продумывать композицию, вскакивать ночами от великих озарений – нет, это не для нее. Ей бы чего поспокойней.

Как впоследствии, гораздо позднее, говорил ей Николай Петрович: «Какое счастье, Фенечка, что у тебя нет присущего художникам бешеного честолюбия и ты можешь вести нормальную, размеренную и счастливую жизнь!»

– То есть растительную? – лукаво улыбалась она, сверкая глазами.

А Кирсанов, как всегда от ее кокетства, терял голову, восклицал: «Животную!!!» – и хватал за попу и прочие места и тащил в койку. И вообще, любил он ее, особенно в первые годы их сожительства, с такой силою, что она всерьез тревожилась: вот хватит сейчас старичка удар – и что она с ним будет делать? И куда она вообще без него?

Но это будет позже, а пока, в десятом-одиннадцатом классе школы, Фенечка уже многое о себе понимала. В том смысле, что знала себе цену и здраво осознавала, что ей требуется от жизни – и что та может ей дать.

Понимала, к примеру, что свои таланты, пусть и в минимальном размере имеющиеся, надо не пускать на ветер, пренебрегая ими или расходуя по пустякам, а, напротив, тщательно в себе пестовать – и использовать во благо. Так и с живописью: родилась она с умением чувствовать цвет, свет и перспективу, умеет худо-бедно выразить на бумаге действительность – прекрасно! Значит, надо этот талант поставить на службу – нет, не людям и не абстрактному человечеству, а прежде всего самой себе. И – для начала – поступить благодаря тому в умеренно престижный и далеко не самый пыльный вуз, получить со временем диплом.