Грехи отцов отпустят дети

– На берегу моря. Но – в социальном жилье. Ко мне приходит тепелим, социальная работница, помогает по хозяйству, слушает мои байки… А теперь дни мои сочтены. У меня рак, и хоть и говорят, что в старости он протекает не столь бурно, как у молодых, но я знаю, чувствую: конец близок… Вот, захотелось снова напоследок повидать места, где мы были когда-то счастливы с Гошей, моим мужем. Взгляну завтра-послезавтра на Мексику, потом собираюсь в Чили, Аргентину – насколько сил хватит…

Тоня слушала болтовню старушки, а мысли ее неотступно возвращались к тому, что та рассказала про коллекцию. Это было похоже на правду – и на характер ее отца Николая Петровича-старшего, нелюдимого, неболтливого. К тому же у него, академика архитектуры, всегда должны были водиться деньжата, но вечно, пока она росла, жили они кое-как, мать то и дело занимала до зарплаты, Тоня донашивала обноски, и еще тогда, в юности, задавалась вопросом: куда папаша девает деньги? Так вот, оказывается, куда!

И еще подумала: «Если коллекция у отца и впрямь была, то где она? Что с ней? И если отец вдруг ее реализовал, почему ей, родной дочери, ничего не обломилось? И папаня даже не обмолвился ей – ни слухом, ни духом? Отец, понятно, был на нее обижен. Но чтобы вовсе промолчать! Ни одним рублем не поделиться! А что, если отец открыл тайну внукам? Минуя ее? А они оставили родную мать с носом? Нет, на них совсем не похоже. Как ни испортила их нынешняя российская жизнь, они ведь были добрыми ребятами, октябрятами-пионерами-комсомольцами. И вот так промотать всё, игнорируя родную маменьку? Нет, не верю!»

Потом она долго обдумывала ситуацию, вертела так и сяк и в конце концов решила поделиться с Мигелем-Майклом. И для того, чтобы с сожителем посоветоваться, и чтобы повысить свой рейтинг.

Если коллекции нет, то кто она в его глазах? Да, художница с каким-никаким именем, профессор университета – но и только. А главное, почти на тридцать лет его старше.

Но с коллекцией она становится наследницей многомиллионнодолларового состояния.

Если картины и книги, о которых болтала старушка Дина, живы, конечно. Если их не разметало ветрами девяностых. Если ее отец (или сыновья) не пустил их в распыл.

* * *

Если честно, я отнесся к истории Антонины Николаевны довольно скептически.

– К какому времени относится, вы говорите, этот рассказ вашей знакомицы Дины? Когда она коллекцию видела?

– Как я поняла, в конце пятидесятых.

– Вы представляете, сколько с тех пор воды утекло? Шестьдесят лет! Советский период, потом перестройка, дикий капитализм! Да тысячу раз ваш батюшка – а пуще того ваши сыновья – это собрание распродали! Если оно и имело место быть. Если этот рассказ – не следствие деменции вашей Дины Исааковны. Сколько, говорите, ей лет?

– Девяносто с хвостиком, – вздохнула старая леди. – Но выглядела она совершенно сохранной.

– А вы у сыновей про то собрание спрашивали?

– Сейчас, когда приехала – у Николая. Он сделал морду кирпичом. Типа, ничего он знать не знает, ведать не ведает.

– Может, и впрямь не знает? Может, реализовал ваш батюшка свою коллекцию в трудные времена, безо всякого внимания со стороны внуков, да и дело с концом? В те же девяностые?

– Но где тогда деньги? И почему мне никто ничего не сказал? Ни отец, ни мать?

– Ну, если говорить, надо было и делиться.

– Вы правы, – вздохнула Антонина Николаевна.

– Давайте все-таки от событий шестидесятилетней давности ко вчерашней ночи вернемся.

– Давайте.

– Мне мой приятель Юрий (следователь СК) говорил, что вы вроде женщину ночью в коридоре видели. Выходящую из комнаты Евгения.

– Да, это так. Мельком и со спины.

– Эту?

Во время разговора у бассейна и потом, уходя, я три-четыре раза сфоткал свою собеседницу – соседку Одинцову. Получилось похоже. А на тех снимках, что я сделал в бассейне со спины, вышел тот же самый ракурс, как если бы она из комнаты Евгения выходила.

Бабка нахлобучила сильные очки для чтения, вперилась в мой телефон.

– Да, это она, та самая женщина, что я видела ночью. Безо всякого сомнения.

– И все? Больше вы ничего не видели не слышали?

– Ребенок вроде орал. Фенечкин сын. Или это прошлой ночью было? А больше ничего. Мигель дрых как колода. А мне не спалось. Джет-лэг, знаете ли. А потом – старческий сон, как говорят, чуткий, – кокетливо проговорила она. – Птицы пели… Но это уж когда светать начало… А так – вроде больше нет, ничего, ни шумов, ни людей.

– Кто, вы думаете, убил вашего сына?

– А вы считаете, что это убийство?

– А вы нет?

– Очень возможно, что Павлуша покончил с собой. Знаете, даже у меня, несмотря на все мое жизнелюбие, случались суицидальные мысли. И я своего сына хорошо понимаю. Ему пятьдесят, он подавал надежды как классный рисовальщик, но испугался своего призвания, изменил ему. Стал чиновником. И что в итоге? Да, деньги. Да, почти неограниченные возможности. А настоящего счастья и подлинного дела нет. Это обычно мужчину сильно угнетает. Кризис середины жизни, знаете ли.

– Что ж, – я встал. – Спасибо, что уделили мне время.