– Боже мой, – сказала Тоня непочтительно. – Какая древность! Сколько ж вам лет? Простите, конечно, за мое нескромное любопытство.
– Ничего, – захихикала дама, – я в таком возрасте, когда каждым лишним прожитым годом можно гордиться. Я одна тыща девятьсот двадцать шестого года рождения. То есть мне девяносто два. А я еще хоть куда, вы не находите? И в круиз, и на пляж. И в бар. Как насчет пропустить по рюмочке за возобновление знакомства?
«Забавная тетка», – подумалось тогда Тоне, да и от зануды Майкла, все пытающегося ограничить ее в потреблении спиртного, следовало отдохнуть. И оторваться. Поэтому она откликнулась с энтузиазмом:
– Пойдемте!
Они сели в углу, у иллюминаторов, за которыми чернели небо и Тихий океан. Дина Исааковна заказала себе «куба либре» – коктейль, к которому, по ее словам, пристрастилась, пока работала в начале шестидесятых на Острове свободы.
– Ваш отец скончался, я знаю, – продолжала болтать нежданная попутчица. – Мне, к сожалению, не довелось побывать на похоронах, но когда случилось быть в Москве, я даже специально посетила его могилку на Новодевичьем.
«Какая-то странная привязанность к памяти отца», – мелькнуло, помнится, тогда в голове у Антонины Николаевны, и заронившееся подозрение почти сразу получило подтверждение.
– Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон, – продолжала нести свое расшалившаяся после коктейля старушонка, – но кто старое позабудет, тому, как говорится, два глаза вон. Ведь мы с вашим батюшкой, покойным Николаем Петровичем, какое-то время были очень, очень близки, – глазки ее замаслились. – Я и дома у вас бывала неоднократно, и на даче в… Как называлось это местечко, неподалеку от Переделкино? Такое еще странное, очень советское название, аббревиатура…
– Хауп, – с ненавистью подсказала Тоня.
Старушонка совершенно явно вела к тому, что отец, оказывается, изменял матери. Ей было неприятно это узнавать и осознавать, пусть это и случилось шестьдесят лет назад. Да и случилось ли? С этой грымзой Диной Исааковной? А с другой стороны, почему нет? Отцу тогда, в конце пятидесятых, исполнился полтинник. Дине этой, если прикинуть-посчитать, тридцать с хвостиком. Как раз самое время для романов между мэтром и ученицей. Как у нее самой в шестидесятые случалось. Как у сына ее, Николая, с юной Фенечкой сейчас. Ничто не ново под луной. И отец ее, величавый академик архитектуры Кирсанов, оказывается, тоже отдал свою дань
– Да, да, вы имели дачу в Хаупе! – с энтузиазмом откликнулась мадам Легостаева. – Я помню, помню, был такой огромный участок, впечатляющий старый дом по финскому проекту, точь-в-точь как у Бориса Леонидовича в Переделкино. Скажите, он, этот дом, сейчас сохранился? Вы живете там?
– Нет-нет, я в Америке проживаю.
– О! А я в Израиле. На счастье, батюшка мой был обрезан в синагоге города Таганрога, и о том сохранилось свидетельство. В итоге мне платит пенсию и израильское правительство, и германское – я все-таки являюсь жертвой нацизма как узница гетто, и русское – я ведь проработала на Советский Союз верой и правдой почти пятьдесят лет. Видите, мне хватает даже, чтоб путешествовать… Скажите все-таки, а что дом Николая Петровича? Продали?
– Его капитально перестроили. Там сейчас живут мои дети. Павел Петрович, старший. И младшенький, Николай Петрович.
– О! Как приятно! Ваш сын – полный тезка вашего батюшки!.. Кто ваши детки? Чем занимаются?
– Да им обоим к пятидесяти. Старший – чиновник в правительстве Подмосковья, довольно крупный. А младший – художник. Выставляется, преподает.
– Скажите, а что коллекция?
– Коллекция? Какая коллекция? – с искренним недоумением вопросила Антонина Николаевна, чувствуя себя полной дурой.
– О, так вы не знаете?!
– Нет.
– Вы таки правда не знали?! – старушонка вытаращилась на нее. – Да, да! Это так похоже на вашего батюшку! Он ведь был таким тихушником! Все и ото всех скрывал! Совершенно не как обычные коллекционеры, которые рады хвастаться своими приобретениями. Он все всегда держал в тайне. Коллекцию эту тоже. Значит, и от семьи? И от вас? Что же с ней стало?
– Да расскажите толком, что за коллекция? Где вы ее видели? Или слышали?