Грехи наших отцов

– Как сказать, – ответила Мария Тоб. – Поешь блинов и узнаешь.

* * *

В пятницу утром похоронили отца Бёрье Раймо Коскелу. С неба все так же густо летели снежные хлопья – как клочки рваной бумаги с записками от Господа.

Бёрье Стрём и Рагнхильд вошли в церковь. До того они ждали в машине, пока внесут гроб, который привезли в закрытом фургоне ритуальной службы.

«Там могла быть я», – подумала Рагнхильд.

Интересно, приехала бы Паула? И какую жизнь нужно прожить, чтобы на твоих похоронах никто не проронил ни слезинки?

Носильщиков было шестеро – Рагнхильд, Бёрье, Свен-Эрик Стольнаке, Тагген, Ниркин-Юсси и какой-то пакистанец из боксерского клуба. Кладбищенский сторож от души присыпал дорожки гравием, чтобы никто не поскользнулся.

Женщина-пастор встретила гостей при входе в церковь. Носильщики сели. Розы, которые они должны были бросить в могилу, уже ждали на скамьях. Рагнхильд положила свою на колени.

Она хорошо говорила – пастор, похожая на двенадцатилетнюю девочку. Оживить в словах человека, исчезнувшего в 1962 году, все равно что сварить суп из гвоздя. Но пастор сделала упор на то, что значил Раймо Коскела в жизни Бёрье Стрёма. Он и вправду сопровождал Бёрье всюду, как живой, в татуировках на теле, но и глубже, в душé. Потом, конечно, плавный переход к Отцу нашему Небесному, который с нами и здесь, и в вечной жизни.

Но в целом неплохо. Прах к праху. Интересно, что эта девочка сказала бы о Рагнхильд? Что та была замечательной медсестрой? Хорошо заботилась о пациентах и уважала их?

Рагнхильд разглядывала картину на алтаре работы принца Евгения[65]. Сёрмландский пейзаж с лиственным лесом, каких не найдешь в Норрботтене, – шведский образ вечного лета. «Даже рай мы должны представлять себе не иначе как в виде богатого уголка Средней Швеции», – подумала Рагнхильд.

Когда эту церковь только построили в начале ХХ века, пастор жаловался, что у них нет креста. В конце концов скульптору Кристиану Эрикссону поручили изготовить статуэтку с крестом, которую и разместили на алтаре. Эрикссон изобразил перед крестом коленопреклоненного саама со сложенными на груди руками, и такой вариант не устроил церковное начальство. Статуэтку переделывали несколько раз.

Саам все ниже и ниже склонялся перед крестом – так это понимала Рагнхильд. Разумеется, крест в последнюю очередь интересовал как церковное начальство, так и несчастного скульптора. Они прекрасно обошлись бы и без страдающего Бога, распятого за наши грехи. Но этот Бог вселял в простолюдинов надежду на лучшее и тем самым помогал держать их в узде. Для этого он и был нужен.

Нет, гулкие церковные своды с висящим в воздухе слабым запахом пыли никогда не привлекали Рагнхильд. Она не понимала тех, кто при виде всего этого якобы обретал в душе мир. Ее стихией был лес. Лес и горы.

И стоило ей только подумать об этом, как сверху опустился микроскопический паучок. «Откуда ты взялся? – спросила Рагнхильд, когда он сел на ее руку. – Как ты вообще здесь живешь?»

«Бог – это паук, – подумала она. – Не лев. Он сплетает тайную сеть добра и крепит ее к болевым точкам жизни». В этот момент Рагнхильд решила, что обязательно поговорит с Ребеккой. Расскажет ей о Вирпи. И тут же почувствовала то, что, наверное, могла бы назвать миром в душе.

«Мы все умрем, – подумала Рагнхильд. – Вся эта планета не более чем мыльный пузырь боли и страха». Паучок, как маленькая ракета, пробежал по ее руке. Рагнхильд коснулась спинки впереди стоящего кресла, чтобы он смог перескочить туда.

Когда они запели псалом и подошли к гробу, чтобы возложить розы и попрощаться, с церковной скамьи поднялась совсем другая Рагнхильд, не та, что садилась. Осторожно, чтобы не расплескать свои чувства, приблизилась она к гробу. «Не уходи, – просила Рагнхильд Господа. – Побудь еще немного».

Бёрье хотел взять ее за руку, когда они возвращались на места, и Рагнхильд позволила ему сделать это. Органист играл псалом «Славна Земля», а Рагнхильд блаженствовала в море душевного покоя – в чистой, природной воде, пусть даже не совсем прозрачной.

«Вечная жизнь – не тема Ветхого Завета», – подумала Рагнхильд. И тут в голову ей пришли слова Исайи: «Всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет»[66].

Вот Рагнхильд сидит на церковной скамье, и она – трава. А другая трава, уже засохшая, лежит в гробу. И Бёрье, может быть, вернется в Эльвсбю после похорон, но сейчас он держит ее руку. Есть глубины, на которых величайший смысл и абсолютная бессмыслица – одно и то же.

Они с Бёрье вышли из церкви, держась за руки. Рагнхильд открыла багажник. Вилла завиляла хвостом. Рагнхильд дала ей лакомство и надела поводок.

– Хорошая девочка, – сказал Бёрье, когда Вилла выпрыгнула из машины.

– Она толковая. – Рагнхильд кивнула. – И уже начинает нам доверять.

– Так ты наша девочка? – Бёрье наклонился к собаке.

– Наша. – Рагнхильд улыбнулась ему.