Граница

А рассказать ему было о чем. Огонь костра не был похож на огонь очага в родном доме, где прошло детство. Когда-то давно отец, почтенный Мустафа Усман-ага, привез из похода вторую жену, влашку Марьям, и она разожгла огонь в его холодном доме и поддерживала его все годы, пока хворала старшая госпожа. Диджле был не первым сыном, но единственным, кто пережил свое трехлетие; говорили, будто мать нарочно выкармливала его молоком от черной кобылицы, которую тоже привез отец – все, что осталось у Марьям от родной земли; все его старшие братья умерли в младенчестве. У очага, когда не слышала бабка, мать пела ему колыбельные на влашском языке, и у очага отец играл с Диджле, когда находил время после работы.

Не был этот огонь похож и на тот, что горел в доме у господина, Мехмет-бея. С пятнадцати лет Диджле служил ему конюхом и сокольничим, верный до последней капли крови, и, когда пришел час, вместе с господином ушел воевать на север. Если бы с оказией не дошла весть, что любимая младшая сестра совершила тяжкий грех и наложила на себя руки, Диджле бы до сих пор воевал, и защищал бы господина и его имущество, и делал все, как ему велено, не помышляя не подчиняться. Но в смерти сестры был виновен сын Мехмет-бея; она бросилась в реку из-за него. Та вода была ледяной даже летом, не глотнешь ее, чтобы не свело зубы, и этот холод проник в семью, уютно свернулся в очаге. «Позор, - говорили соседи после приветствий, когда встречали отца на улице, - хорошо, что вам не пришлось наказывать ее собственноручно, почтеннейший». Отец молча соглашался с ними и приказал не называть имя сестры в доме. Когда Диджле вернулся, умолив хозяина дать ему три недели, чтобы навестить родных, у него сжалось сердце: все домочадцы теперь были угрюмы и печальны, словно Азраил, отец милости, вестник смерти, не только забрал сестру, но и запер каждого в клетку, из которой невозможно выйти. Все слушались отца, и имя сестры ни разу не слетело с губ Диджле, но незримой тенью она проникала в дом, и иной раз казалось – вот-вот и из полумрака, пахнущего розовым маслом, послышится тихий девичий голос. Вытканный ею ковер на стенах, сплетенные циновки и корзины, расшитые ее рукой пояса, варенья и игрушки – чтобы забыть о ней, надо было бросить дом со всеми вещами и уйти, куда глаза глядят, чтобы время и трава раскрошили камень стен, погубили персиковый сад, стерли воспоминание, что здесь жили люди. Диджле винил и себя в ее смерти, - не уследил, не выдал замуж, - и вина подтолкнула его выступить против хозяйского сына. Его не остановил ни гнев отца, ни добрые советы друзей, и он погнался за правдой так рьяно, что оказался в зиндане, обвиненный в воровстве и дезертирстве

В одну из ясных ночей, когда луна светила через решетку, и сон бежал прочь, как красавица от колодца, к нему пришла мать. Неправдами и подкупом она вывела Диджле из темницы и приказала уезжать – далеко, за горы, чтобы люди султана не нашли его. «Лучше потерять сына, но знать, что он жив и здоров, чем видеть, как его казнят», - так сказала она в ту ночь, и Диджле узнал, что сын господина требовал его смерти. Мать отдала ему одного из лучших коней Мехмет-бея, быстроногого, но неприметного, и покачала головой, когда он попытался возразить, что правда будет торжествовать.

- Раньше ты умрешь, а я этого не переживу, - она обняла его на прощание, маленькая, хрупкая, смелая, одна против всего мира. Диджле не осмелился спросить ее, что будет, когда утром увидят пропажу, да и некогда было: мать только подгоняла его и наказывала, как выйти к границе незамеченным. Она говорила, что где-то за горами осталась ее деревня, и он сможет найти там приют и родных, если сумеет добраться. За двадцать лет дорогу она подзабыла, но благословила сына именем Аллаха, и Диджле не расстроился, когда приметил, что она тайком перекрестила его. Слез не было, а грусть от разлуки пришла позже – уже в пути, когда он понял, что в этом мире им встретиться больше не суждено.

Коня Диджле потом продал, чтобы заплатить проводнику; тот говорил, что с лошадью по тем тропам не пройти. Это было неправдой, но спасение того стоило.

Как рассказать незнакомцу о своей судьбе, чтобы он не посмеялся, но задумался? Диджле не знал, но надеялся, что потом он выучит тот странный язык, на котором говорил названный брат, потому что не должно быть между братьями секретов.

Мясо на огне зашипело, когда ароматный сок попал на угли, и Диджле повернул его другим боком, стараясь держать подальше от открытого огня.

- Может статься, что ты дивишься тому, что человек, подобный мне, попал сюда, в эти края, - распевно сказал он. – Я не думал и сам, что окажусь здесь.

- Мясо еще не прожарилось, осман, - Лисица глядел на ловкие движения османа, и на него вдруг навалилась усталость после долгого пути. – Хочешь вина?

- Так получилось, но, уверен, что Аллах лучше нас знает наши пути, - продолжил Диджле, почтительно выслушав вопрос собеседника. – Люди, живущие здесь, боятся меня, и мне пришлось уйти в лес.