Гракх Бабёф и заговор «равных»

«Бесспорно, что Франция изнывала в течение ряда месяцев под железным ярмом. Тиран удушил террором не только свободу мнений, но и доверчивые душевные излияния, даже жалобы угнетенной невинности. Богатство, талант, честность - все вызывало у него подозрение, а вызывать его подозрение было равносильно преступлению, которого он никогда не прощал. Он создал систему шпионажа более страшную, нежели созданные некогда Сартинами и Ленуарами»{38}.

Используя образы террора и «Максимилиана гнусного», «Максимилиана жестокого»{39}, Бабёф отстаивал позиции Фрерона и Тальена и нападал на Якобинский клуб, а также депутатов, связанных с самыми зловещими явлениями Террора или по-прежнему относящих себя к Горе: Б. Барера, М.Ж. Колло д'Эрбуа, Ж.Н. Бийо-Варенна, Ж.-Б. Каррье, Ж. Лебона, П.Ж. Дюэма; особенно доставалось от него П.Ж. Одуэну.

Этот странный союз лидеров «термидорианской реакции» и первого коммуниста заставил историков, особенно марксистов, немало поломать голову. Как только ни пытались объяснить его! Одни прямо признавали, что Бабёф запутался, ошибся, оказался недостаточно информирован{40}; другие подчеркивали двойственность в его восприятии Робеспьера{41} (Бабёф все-таки признавал его заслуги перед революцией на ранних этапах) и даже делали вывод, что публицист боялся признаться в своей любви к Неподкупному{42}; третьи, признавая сходства с позицией правых термидорианцев, усиленно подчеркивали и различия с ней, самостоятельность будущего Гракха{43} (в это время он именовал себя Камиллом).

Но антиякобинская позиция Бабёфа осени 1794 г. может показаться странной, только если рассматривать ее сквозь призму распространенного стереотипа о Робеспьере как центральной фигуре Французской революции и единственном воплощении «демократизма». Бабёф был сыном своего времени, и его критика «террористов» не выходила за рамки якобинского дискурса. Б. Бачко весьма убедительно доказал, что выход из террора первоначально осуществлялся на базе той системы образов и понятий, которая была выработана во II году, и, например, торжественные адреса, направленные из провинций Конвенту в честь свержения Робеспьера, были насыщены якобинской риторикой{44}. Люди одобряли его казнь точно так же, как совсем недавно казни Эбера, Дантона и жирондистов, и тот факт, что Бабёф приветствовал переворот 9 термидора и, не мешкая, примкнул к людям, его свершившим, вполне соответствует тому мировоззрению, какое сформировали у французов события 1789-1794 гг. Непрерывное движение вперед, к общественному благу, выражавшееся в череде революционных journée, предполагало постоянное развенчание старых идеалов. Граждане должны были всегда быть готовы к тому, что очередной защитник народа может оказаться врагом народа и взойти на эшафот, а роль вождей и подлинных выразителей суверенной народной воли перейдет от одной группировки к другой. Якобинские ораторы с трибуны обещали заколоть кинжалом ближайшего друга, если тот окажется дурным патриотом. Стало быть, Бабёф встретил падение Робеспьера как правильный якобинец.

Кроме того, как показал Д. Грир, простонародье было именно тем слоем, который пострадал от террора в первую очередь: 31,25% казненных в этот период составляли ремесленники, рабочие и слуги, 28% - крестьяне, 10% - мелкие торговцы и низшие слои интеллигенции{45}. Не удивительно, что многие представители «низов» и их «друзья» приветствовали крах якобинской диктатуры.

Робеспьер и при жизни, и после смерти имел множество политических оппонентов, в том числе среди радикалов и городской бедноты. Самый яркий пример - эбертисты, вожаки которых были казнены в марте 1794 г. С силами, либо близкими к эбертистами, либо являющимися их прямым продолжением, Бабёф как раз сблизился в это время.