Граф Платон Зубов

— Я бы по-иному сказал. Александр Васильевич всем полезен умел быть. Переводы, говорили, превосходные делал. Песни в русском стиле сочинять принялся и опять же с успехом. И притом убеждениям своим не изменял. У государыни в доверенных лицах оказался, и то утверждал, что самодержавие ограничить следует. Без того условия державе в цветущее состояние никогда не прийти.

— Выходит, не случайно Александр Васильевич первые уроки языка российского Александру Николаевичу Радищеву давал.

— Какая же случайность. А Михаила Васильевич, ихний братец, и вовсе открыто об отмене крепостного права рассуждает. По его суждению, не имеет права один человек быть господином живота и смерти другого человека, одинаково с ним Господом нашим созданного. Оброки в своих деревнях снизил. Школу открыл.

Слыхал, государыня по этому поводу известное недовольство высказывала, что сия поспешность только к брожению умов привести может и не следует одному помещику нарушать порядок, среди всех остальных помещиков установленный. И снова о мартинизме в дурном смысле поминала, так что Александру Васильевичу нелегко пришлось.

— Не за то ли и наш Гаврила Романович поплатился? Всего-то три года секретарем при государыне пробыл и — отставка.

— Если и отставка, то хоть почетная. Сенатором стал. Орден дали. Чин тайного советника.

— Лишь бы с глаз долой. Не того от пиита ждали. Находил же слова для Потемкина, и какие! Вот Зубов и решил, со своей стороны, Гавриле Романовичу посодействовать, да обманулся.

Все современники отмечали любовь императора Павла I к церемониалу, превращавшую придворную жизнь в род маневров. Особенно велико было его пристрастие к церемонии целования руки по каждому поводу и случаю, каждый праздник и воскресенье; причем сама церемония была во всех мелочах разработана специалистом по этим вопросам Валуевым: надо было, после глубокого поклона, опуститься на одно колено и в этом положении запечатлеть долгий поцелуй на руке императора [это особенно рекомендовалось], затем повторить ту же церемонию в отношении императрицы и уже потом отступить назад, не поворачиваясь спиной, что заставляло наступать на ноги тем, кто шел на твое место, вызывая неизбежную неловкость, несмотря на все усилия церемониймейстера.

Князь Адам Чарторыйский.

Петербург. Дом А. А. Безбородко. А. А. Безбородко и Д. Г. Левицкий.

— У меня к вам просьба, Дмитрий Григорьевич, потому и просил ко мне заехать. Забыли вы старого знакомца, совсем забыли.

— Не корите меня, граф Александр Андреевич, до художника ли вам теперь. В вашей канцелярской должности! Боялся побеспокоить, а коли понадоблюсь, так адрес мой вам известен.

— Полноте, полноте, Дмитрий Григорьевич, я старые времена забывать не склонен. Дел немало прибавилось, а влечения к кружку нашему не убавилось, а к живописи тем паче. Вот и тут хочу вас просить портрет зятя моего графа Григория Григорьевича Кушелева написать.

— Сердечно признателен за честь.

— Вы, поди, с Григорием Григорьевичем не один раз у меня встречались? Человек достойнейший.

— Помню, граф Кушелев при великом князе еще Павле Петровиче состоял.

— В чине полковника. А нынче государь император его заслуги не забыл. Как вам, поди, известно, из генерал-майоров в вице-адмиралы переименован, тут же и в адмиралы. Нынче вице-президентом Адмиралтейств-коллегии состоит. И по случаю возведения в графское достоинство хотелось бы галерею мою живописную портретом вашей кисти обогатить.

— А размер какой пожелаете?

— Скажем, в малую натуру, поясной. И непременно с аксессуарами. Как положено.

— Отлично. Так и сделаем.

— Что-то вид у вас невеселый, Дмитрий Григорьевич. Неприятности какие дома?

— Благодаренье Богу, на дом пожаловаться не могу.

— Супруга, дочка здоровы ли?

— Благодарствуйте, Александр Андреевич. Непременно утешу их, что помните.

— А коли не семья, то что же, Дмитрий Григорьевич? Может, чем помочь смогу.

— По правде сказать, за друзей тяжело.

— О ком это вы?

— Николаю Ивановичу Новикову тяжко приходится. Я бы и рад помочь, да не всегда получается. Приупадло его Авдотьино, крепко приупадло.

— Новиков хозяин отменный. Год-другой, глядишь, и опять поместье свое в порядок приведет. Тут и грустить нечего.

— Радищева Александра Николаевича очень жалко.