Граф Платон Зубов

— Благодарю вас, Александр Федорович, только себя не утруждайте. Мало у вас дел академических да и по ложе.

— Так и вас, Дмитрий Григорьевич, я, чай, не в гостиной застал — в мастерской. Вижу — портрет новый. Никак графини Протасовой-старшей.

— Ее и есть. Анны Степановны.

— Чудны дела твои, Господи! Ведь столько вы от покойной императрицы претерпели, от Большого двора и вовсе отстранены были, а тут самое что ни на есть доверенное лицо государыни и вашей кисти портрет иметь пожелала. Так сама к вам и обратилась?

— Почти. Но все же без протекции не обошлось. Представлен-то я графине давным-давно был, но к услугам моим она и вправду не прибегала.

— Помнится, Протасова не так просто ко двору государыни попала, кто-то из людей случая присоветовал.

— Так и есть. Анна Степановна двоюродной племянницей графу Григорию Григорьевичу Орлову приходится. Он племянницу во дворец и ввел.

— А когда его «случай» кончился?

— Тогда уже Анна Степановна необходимой императрице сделалась. Покойная государыня без нее никуда. И в карты играть, и за столом, и в беседе с самыми доверенными лицами.

— Даже через обиду свою государыня преступить сумела.

— С Григорием Орловым? Да, обида великая была. Граф, когда я его портрет уже в немолодых летах писал, все опасаться продолжал. Не верил, что супруга его чахоткой умерла — об отраве вспоминал, о кознях придворных.

— И что же граф Григорий волю чувствам своим дал, полагал, это ему с рук сойдет?

— Любовь не рассуждает, Александр Федорович, а граф Григорий Григорьевич к кузине своей такую склонность почувствовал, что с чувством своим и скрываться не стал. Прямо все императрице и изъяснил.

— Безрассудство какое!

— А по мне — честность. Что ж ему было обожаемую повелительницу и благодетельницу обманывать, коли сердце к другой тянется. Государыня его, сам говорил, словом не упрекнула, невесте приданое богатейшее выдала, свадьбу во дворце играть велела, сама невесту к венцу убирала.

— Сила духа не женская, ничего не скажешь.

— Кто скажет, Александр Федорович: то ли сила душевная, то ли сила отчаяния. Очень государыня к Григорию Григорьевичу благоволила. На молодую графиню глаз не могла поднять.

— А какова была собой супруга графа? Мне ее застать не довелось.

— Где же вам, Александр Федорович. Молодые всего-то не более пяти лет прожили. А под венец графиня тринадцати лет пошла. Добра была очень. Хороша ли? Пусть вам Гаврила Романович ответит. Это он ей строки посвятил: «Как ангел красоты, являемый с небес, приятности лица и разума блистала». Когда графини не стало, все находили, что Григорий Григорьевич в уме тронулся. В Москве засел, чтобы из своего Нескучного не выезжать.

— Протасова же о родственных протекциях, поди, тут же забыла, хлопотать за дядюшку не стала?

— Вот это вы напрасно. Битой посуды все равно не склеишь, а отступного Анна Степановна для своих родственников огромного добилась. Может, и не она одна, да без нее не обошлось. Все дворцы московские, с меблировкой, лошадьми и прислугою императрица графу Григорию Григорьевичу пожаловала, пока своим дворцом не обзаведется, если, впрочем, обзаводиться пожелает. Серебра и бриллиантов из дворцовых кладовых — без счета. Анна Степановна, думается, за всем проследила, хотя верность государыне и соблюдала. А уж, кажется, как императрица над графиней только не смеялась: и королевой Лото ее звала, и королевой с острова Гаити. Шутила о Протасовой всегда, а милостями засыпала.

— Что же, графиня так замуж и не вышла? Неужто партии при дворе не могла найти?

— Захотела — нашла бы. Да и не нужна ей семья была. У нее и так, при дворе, толковали, обязанностей да хлопот хватало. Не знаю, правда, нет ли, будто графиня на своем опыте решала, быть ли новому человеку в случае или нет, и государыне подробно докладывала.

— Неужто, Дмитрий Григорьевич, вы подобным скабрезностям верить способны? Ложь ведь это должна быть. Ложь!

— Я иначе вам, Александр Федорович, скажу. Каждый человек сам за душу свою бессмертную в ответе. Просветить его в добре и зле можно, а поступать — он все равно по своей совести и разумению поступать будет.

— Тогда заставить его надо! Силой!

— И снова с вами не соглашусь. Как себя выше другого человека поставить? Где то Божеское право, по которому один человек другого судить может? Или по какому Божественному произволению наречет себя учителем и судией иных? Самого себя судить можно и нужно — вот в чем долг наш.

— Но одним правда Божественная открывается, другим — нет. Почему же избранным не возложить на себя нелегкую миссию поучения?

— Потому что это избранничество определяется вашей совестью и разумом противу совести и разума другого, равного вам во всем остальном человеком.

— Вы так полагаете? А тогда ответьте мне, Дмитрий Григорьевич, можете ли вы как христианин простить Радищеву смертный грех его?

— Какой грех?

— Вы что, про Радищева не знаете? О позорном конце его?

— Каком конце? Опомнитесь, Александр Федорович. Знаю от общих знакомцев, что приезжал он в Москву на коронацию нового императора, здрав и весел был, всяческие планы на будущее строил.