Граф Платон Зубов

Слыхал, государыня по этому поводу известное недовольство высказывала, что сия поспешность только к брожению умов привести может и не следует одному помещику нарушать порядок, среди всех остальных Помещиков установленный. И снова о мартинизме в дурном смысле поминала, так что Александру Васильевичу нелегко пришлось.

— Не за то ли и наш Гаврила Романович поплатился? Всего-то три года секретарем при государыне пробыл и — отставка.

— Если и отставка, то хоть почетная. Сенатором стал. Орден дали. Чин тайного советника.

— Лишь бы с глаз долой» Не того от пиита ждали. Находил же слова для Потемкина, и какие! Вот Зубов и решил, со своей стороны, Гавриле Романовичу посодействовать, да обманулся.

Все современники отмечали любовь императора Павла I к церемониалу, превращавшую придворную жизнь в род маневров. Особенно велико было его пристрастие к церемонии целования руки по каждому поводу и случаю, каждый праздник и воскресенье; причем сама церемония была, во всех мелочах разработана специалистом по этим вопросам Валуевым: надо было, после глубокого поклона, опуститься на одно колено и в этом положении запечатлеть долгий поцелуй на руке императора [это особенно рекомендовалось], затем повторить ту же церемонию в отношении императрицы и уже потом отступить назад, не поворачиваясь спиной, что заставляло наступать на ноги тем, кто шел на твое место, вызывая неизбежную неловкость, несмотря на все усилия церемониймейстера.

Князь Адам Чарторыйский.

Петербург. Дом А. А. Безбородко. А. А. Безбородко и Д. Г. Левицкий.

— У меня к вам просьба, Дмитрий Григорьевич, потому и просил ко мне заехать. Забыли вы старого знакомца, совсем забыли.

— Не корите меня, граф Александр Андреевич, до художника ли вам теперь. В вашей канцелярской должности! Боялся побеспокоить, а коли понадоблюсь, так адрес мой вам известен.

— Полноте, полноте, Дмитрий Григорьевич, я старые времена забывать не склонен. Дел немало прибавилось, а влечения к кружку нашему не убавилось, а к живописи тем паче. Вот и тут хочу вас просить портрет зятя моего графа Григория Григорьевича Кушелева написать.

— Сердечно признателен за честь.

— Вы, поди, с Григорием Григорьевичем не один раз у меня встречались? Человек достойнейший.

— Помню, граф Кушелев при великом князе еще Павле Петровиче состоял.

— В чине полковника. А нынче государь император его заслуги не забыл. Как вам, поди, известно, из генерал–майоров в вице–адмиралы переименован, тут же и в адмиралы. Нынче вице–президентом Адмиралтейств–коллегии состоит. И по случаю возведения в графское достоинство хотелось бы галерею мою живописную портретом вашей кисти обогатить.

— А размер какой пожелаете?

— Скажем, в малую натуру, поясной. И непременно с аксессуарами. Как положено.

— Отлично. Так и сделаем.

— Что-то вид у вас невеселый, Дмитрий Григорьевич. Неприятности какие дома?

— Благодаренье Богу, на дом пожаловаться не могу.

— Супруга, дочка здоровы ли?

— Благодарствуйте, Александр Андреевич. Непременно утешу их, что помните.

— А коли не семья, то что же, Дмитрий Григорьевич? Может, чем помочь смогу.

— По правде сказать, за друзей тяжело.

— О ком это вы?

— Николаю Ивановичу Новикову тяжко приходится. Я бы и рад помочь, да не всегда получается. Приупадло его Авдотьино, крепко приупадло.

— Новиков хозяин отменный. Год–другой, глядишь, и опять поместье свое в порядок приведет. Тут и грустить нечего.

— Радищева Александра Николаевича очень жалко.

— Нешто дружны вы с ним были? Не знал.

— Не то что дружны, а человек был достойнейший. Неизвестно за что поплатился.

— А вот тут вы и неправы. Было за что. Государь прямо так и сказал: было. Он по доброму сердцу всех узников отпустил, хотя Радищева и строго в свободе его ограничил.

— О том и говорю. Сельцо ему для проживания самое что ни на есть беднейшее в Калужской губернии предоставлено. Выехать никуда нельзя. Губернатор во всем за ним доглядывает, переписку вскрывает — даже не таится. Родителей больных престарелых навестить, и то без дозволения нельзя. Это после всех мучений-то его!

— Вот тут я с вами, Дмитрий Григорьевич, никак не соглашусь. Родители у господина Радищева в Саратовской губернии живут — не ближний край. Со сколькими людьми он по пути повидаться да переговорить мог?

— Что ж тут за грех? Почему и не поговорить?

— Почему, спрашиваете? А государь ничего господину Радищеву не простил. Как, сами понимаете, простить, что книжку свою сразу после французской революции написал? Государь все обвинения покойной императрицы против господина Радищева повторил, что господин Радищев преступил должность подданного и книга его наполнена самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умоляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу сана и власти царской.

— Не то ли обвинение и против Василия Васильевича Капниста выдвинуто?