Говардс-Энд

— Рут, откуда ты? — воскликнул, подходя к ним, мистер Уилкокс. — Какой счастливый случай привел тебя сюда, Рут?

Миссис Уилкокс справилась с эмоциями.

— Ах, Генри, дорогой! Вот приятный сюрприз… Но позволь представить тебе… Хотя ты, наверное, помнишь мисс Шлегель.

— О да, — ответил он, не проявляя ни малейшего интереса. — Но ты-то как, Рут?

— Как нельзя лучше, — весело ответила она.

— И мы тоже. И автомобиль наш был в полном порядке. Мы прекрасно доехали до Рипона, но там эта дрянная повозка с балбесом кучером…

— Мисс Шлегель, нашу небольшую загородную прогулку придется предпринять в другой раз.

— Так вот, я и говорю, что этот балбес кучер, с чем согласился даже полицейский…

— В другой раз, миссис Уилкокс. Конечно.

— Но поскольку мы застрахованы от рисков третьего лица, все это не столь важно…

— Повозка и машина двигались практически под прямым углом…

Голоса счастливой семьи разносились далеко вокруг. Маргарет осталась одна. Она была лишняя. Миссис Уилкокс покидала Кингс-Кросс в окружении мужа и дочери, слушая их обоих.

11

Похороны закончились. Экипажи катились прочь по мягкой грязи, на кладбище остались лишь бедняки. Они подошли к свежевырытой яме и в последний раз взглянули на гроб, теперь почти скрытый под комьями глины. Пришло их время. Большинство были женщины из тех мест, где жила умершая, и траурные платья им были сшиты по заказу мистера Уилкокса. Другие явились из чистого любопытства. Их будоражила сама мысль о смерти, да еще такой быстрой, и они стояли группами или ходили между могилами, похожие на чернильные капли. Сын одной из женщин, лесоруб, сидел высоко над их головами и подрезал кладбищенский вяз. Со своего места он видел городок Хилтон, нанизанный на Северное шоссе и обросший предместьями; за ним закатное солнце, оранжево-красное, глядящее на парня прищурившись из-под серых бровей; церковь, посадки, а позади них нетронутый сельский пейзаж — поля и фермы. Но лесоруб, так же как и остальные, с наслаждением смаковал детали совершившегося события. Он так хотел передать матери внизу, что он чувствовал при виде приближающегося гроба: как не мог оставить работу и все же не смел продолжать; как чуть не свалился с дерева, потому что очень переживал; как кричали грачи — и в этом не было ничего удивительного: они как будто все понимали. Мать парня утверждала, что и сама обладает даром предвидения — она уже некоторое время замечала тревожные перемены в миссис Уилкокс. Во всем виноват Лондон, говорили другие. Она была доброй дамой, и бабка ее тоже была доброй — попроще, но очень доброй. Ах, уходят старики! И мистер Уилкокс тоже добрый джентльмен. Они вновь и вновь возвращались к этой теме, скорбно и с придыханием. Похороны богатого человека были для них тем же, чем для людей образованных были похороны Алкесты или Офелии. Это было искусство. Хоть и далекое от жизни, оно повышало ее ценность, и люди с жадностью наблюдали за происходящим.

С затаенным чувством неприязни могильщики — они не любили Чарльза; сейчас не следовало об этом говорить, но они не любили Чарльза Уилкокса — могильщики закончили свою работу, уложили венки и — сверху — кресты. Солнце опустилось за Хилтон, серые брови вечера чуть озарились, и багряная морщина прорезала его чело. Печально переговариваясь, люди прошли сквозь кладбищенские ворота и двинулись по каштановым аллеям, ведущим в городок.

Юный лесоруб немного задержался, сидя над наступившей тишиной и ритмично раскачиваясь. Наконец сук под напором его пилы рухнул на землю. Крякнув, парень спустился вниз, думая уже не о смерти, а о любви, ибо у него было назначено свидание. Проходя мимо свежей могилы, он остановился. Его внимание привлекла охапка темно-желтых хризантем. «Не следовало приносить на похороны такие яркие цветы», — подумал он. Сделав еще несколько неторопливых шагов, он вновь остановился, воровато огляделся, всматриваясь в опустившиеся сумерки, повернул назад, выдернул хризантему и спрятал в карман.

С его уходом наступила полная тишина. Домик, примыкавший к кладбищу, пустовал, а другого жилища поблизости не было. На многие часы место погребения осталось без любопытных глаз. С запада над ним проплывали облака, и церковь можно было принять за корабль с высоким носом, удаляющийся в бесконечность вместе со всем своим экипажем. К утру воздух стал холоднее, небо прояснилось, и верхний слой земли, затвердев, искрился над простертыми под ним усопшими. Лесоруб, возвращаясь после упоительной ночи, подумал: «Вот вам и лилии, вот вам и хризантемки! Жалко, я не все взял».

В Говардс-Энде пытались завтракать. Чарльз и Иви сидели в столовой вместе с женой Чарльза. Их отцу, которому никого не хотелось видеть, завтрак был подан наверх. Он очень страдал. Боль, почти физическая, накатывала и душила; только он собирался приняться за еду, как глаза тут же наполнялись слезами и он отодвигал тарелку, не попробовав ни кусочка.