Городской леший, или Ероха без подвоха

— Понимаю. Сочувствую. У самого мастерскую отобрали. Ну и вонь от тебя, Ерофей, — сморщил нос Мамонтов.

— Еще бы не вонь, — согласился леший, привязывая рысь к дверной ручке. — Какой уж месяц до тебя пешкодралом добираюсь. Вся одрань сопрела. Облохматился весь, обремкался, блохами да вшами обжился. Свербеж по всему тулу.

— Блохи — лохи, вши — хороши. Давай в ванную, — перепугался хозяин, — потом поговорим.

Оглядевшись, Ероха посадил сову на лосиные рога, и она тут же испражнилась.

Мамонтов поморщился, но промолчал: по гостю и собаке честь, а сове тем более. Хотя хуже приметы нет, чем с совушкой-вдовушкой в гости ходить.

Вальяжной походкой барина из спальни вышел недовольный кот — посмотреть, кто без спросу шумит в его владениях. Увидел рысь и зашипел, выгнув спину. Гостья посмотрела на него без эмоций, но дерзко. Плотоядно. Кот шерстяной молнией шмыгнул в зал и взлетел на верхнюю навесную полку (два метра пятьдесят сантиметров над уровнем пола), побив, таким образом, мировой человеческий рекорд по прыжкам в высоту. По пути он опрокинул кружку, набитую карандашами. Рассыпались по всей комнате.

— Знатное корыто, — похвалил Ероха ванну, но засомневался. — Нельзя мне мыться. Шея у меня скрипит. Должно, поруб ветром надуло.

— Ничего твоей шее не сделается. Полезай в воду.

— Колодезная али родниковая?

— Лучше не бывает, — заверил лешего Мамонтов, — водопроводная.

Ероха подставил руку под струю:

— Ишь ты! Горячих ключей.

Уложив лесного гостя в городское корыто, Алеандр быстро смел в кучу лохмотья и, придерживая их шваброй и совком, на вытянутых руках отнес в мусоропровод. Рысь зашипела, но пропустила. Тварь, а понимает гигиену.

Долго отмокал Ероха в горячей воде. Сопел, вздыхал, почесывался. Из облака пены торчала лишь кудлатая башка, да перископом выглядывало мужское достоинство размеров преудивительных. Царапая плешь, леший рассуждал в открытую дверь:

— В Раздолье человек цельный живет. Целиковый. Весь в себе человек, не частичный. Он себе и жилище сам построит, и валенки скатает сам, и землю спашет — никого не попросит. Весь свет вымри — да и горький хрен с ним — вода чище будет. Он один проживет, обойдется. Потому и в многолюдье не лезет.

А у вас, я примечаю, человек сильно дробленный. Частичный. Осколочный. Дребезга на дребезге человек. Вот ты, художник, на что горазд, кроме как картинки красить? Овчину выделаешь? Шубу из овчины сошьешь? Онучи сварганишь? А ничего ты не можешь, кроме как перышком скрипеть.

— Перышком уж давно никто не скрипит, — отозвался Мамонтов из кухни. — Я, брат Ерофей, по электронной почте письма рассылаю. Про компьютер слышал? А еще яйца вкрутую могу сварить. Ты как к яйцам относишься? Вкрутую предпочитаешь, всмятку, сырые? Или яичницу с колбасой и помидорами изжарить? А может быть, омлет?

— Я за друга последний кусок съем, — отозвался Ероха. — Какая разница, крутое яйцо, сырое яйцо, жареное яйцо — все одно яйцо. Как ты сказал компю… компо… компотер… Тьфу! Вот даже перышком скрипеть разучился. А заведи тебя в лес?

— Я, Ерофей, и в городском парке пропаду, — охотно сознался Мамонтов. — Заведи меня в парк без народа — заблужусь и с голоду помру.

— Сейчас, чтобы одного цельного человека собрать, много нужно дробленных сложить, — злорадно обрадовался признанию леший. — Один — только иголку умеет ковать, другой — только точить. Третий обучен в иголке дырку делать — и ничего более. А взять тебя, так, кроме вставить в иголку нитку, чего умеешь? Мало, мало цельных людей осталось. Яйца-то вороньи?

— Раскатал губу. Может быть, еще перепелиные?

— И кто же такую баню без каменки придумал? В бане мыться да не париться, что на карточке жениться. Плохая баня, — ворчал леший, покидая городское корыто.

Как был босой, прошлепал в кухню. Одной рукой мокрую бороду держит, чтобы по полу не волочилась, другой — срам прикрывает.

Только Ерохин срам и двумя руками не прикроешь.

Видит: вместо его ремков, на стуле городская одежда висит. Забеспокоился:

— Хозяин, где мое добро?

— Вернись-ка в ванную да бороду отожми. Посмотри, какую лужу наделал. Не в лесу.

— Где моя одёжа? — настаивал на своем леший.

— Одёжа, — фыркнул Мамонтов. — Выбросил я твое хламовище.

— Эх, Ероха, Ероха, — пожалел сам себя леший, — одна теперь у тебя одёжа — волосня да кожа. Выбросил. А ты ее наживал? Эх, хозяин, на помойную яму не напасешься хламу.

— Одевай, что на стуле висит.

Понюхал леший городскую одежду. Нашатырем пахнет. Сморщился и чихнул. Напялил джинсовый костюм и оборотился в авангардного художника. Сам себе понравился:

— Была бы изба, — молвил, любуясь зеркальным отражением, — будут и тараканы.

Спохватился:

— А короб мой не выбросил? Смотри! Там у меня травы да корешки разные. Есть лютые, есть целебные. Приворотные, отворотные. Скажем, надо тебе бабу приворожить…

— Боже упаси! — замахал руками Алеандр Павлович.

А в руках, между прочим, держал он нож размером с римский меч гладиус.

Сковорода тоже возмутилась: зашипела, заскворчала, перепугав трехлапую рысь.