Городской леший, или Ероха без подвоха

Мамонтов, все еще переживающий разговор неизвестных критиков, вздрогнул, но не придал этому происшествию особого значения.

Не полено из поленницы.

В городе не в селе: веры приметам нет.

За ужином со стола свалился нож и воткнулся в щель между паркетин. Возле тапки. Два сантиметра вправо — и пригвоздил бы большой палец.

В оцепенении смотрел Алеандр Павлович на раскачивающуюся ручку ножа. Но и это его не насторожило.

Алеандр, кстати, не ошибка. То есть, конечно, ошибка. Вообще-то изначально родители назвали Мамонтова Александром, однако в свидетельстве о рождении каким-то образом пропали две буквы. Как говорят в таких случаях, желая отвести от себя обвинения в злонамеренности, вкралась ошибка. Насколько рассеянной была девица, выписавшая свидетельство, настолько внимательным был человек, заполнявший паспорт. По всем документам Мамонтов — Алеандр.

Да хоть Горшок. Какая разница.

Мамонтов не боялся быть смешным. Он часто размышлял о природе страха и пришел к выводу, что страх — это боязнь потерять то, чем дорожишь. И все.

Он потерял почти все — и бояться было почти нечего.

По ночам его преследовали всего-то три страха.

Больше всего он боялся потерять талант. Этот страх чаще всего навещал его во сне. Ему снилось: он необыкновенно способная, но безрукая курица. Ему хочется рисовать. Но рисовать нечем. Все, что у него есть — уродливые, как обломанные веточки, ноги, а вместо рук — короткие, бесполезные крылья.

Еще ему снилось, будто он поменял городскую квартиру на сырой дом. Полустанок в унылой, голой местности без единого деревца. Идет бесконечный осенний дождь. В пейзаже, нарисованном размытой тушью, преобладает цвет тяжелых, низко стелющихся облаков.

Иногда ему снилось, что его забирают в армию. Он уверяет военных: это ошибка, я уже отслужил. Но никто его не слушает. Этот страх был странен, поскольку Мамонтов давно вышел из призывного возраста.

В ту ночь три кошмара слились в один. Мамонтову снилась однообразная, как затылок новобранца, местность цвета ржавчины. Изломанная ограда из штакетника, столбы без проводов, пьяный гул. И его, бесталанную курицу, забирают в армию. Он говорит безликому старшине, который выглядит подмалевкой на незаконченном полотне: «Это ошибка. Я уже отслужил. Причем дважды. И вообще я — курица». На смутном пятне прорисовывается рот, похожий на тот, что у Мунка в «Крике», и старшина орет, как истеричный урка: «Отставить базар! Смирно! Кругом! Шагом марш!» И Мамонтов идет не в ногу в тесной толпе по плоской планете под такими низкими облаками, что под каждый шаг касается их затылком. И эта нудная субстанция выедает его плоть. Облака спускаются все ниже — и Мамонтов, как и другие новобранцы, шагает без головы.

Продлись этот сон еще секунду, и Мамонтов сошел бы с ума.

Но в дверь затарабанили.

Был любимый самоубийцами самый честный час в сутках. Солнце еще не взошло, но ровный свет показывал мир таким, каким он был на самом деле. Без маскарадных красок дня и сладких тайн ночи. Тишина. Кажется, что в этом мире тебя уже нет.

Мамонтов проснулся и в страхе посмотрел на люстру. Она, слава богу, не раскачивалась. Он щелкнул выключателем лампы. Свет был.

Страх в ту же секунду сменился яростью.

«Какого лешего ломится в дверь этот болван! Разве нельзя нажать кнопку звонка? Если это не идиот, значит, ребенок. Или карлик. Или безногий инвалид», — размышлял сонный Мамонтов по пути в прихожую.

Приникнув к дверному глазку, он разглядел сумрачный силуэт с двумя головами. Светились и перемигивались три глаза.

— Кто? — спросил Мамонтов суровым голосом часового, передернувшего затвор.

— Белый ворон летит, крылья стерлися. Вы не ждали нас, а мы приперлися, — пропела сумрачная тень шуршащим, как сено в мороз, голосом и представилась. — Ероха я, без подвоха я.

Мамонтов распахнул дверь.

На площадке в предутреннем сонном сумраке стоял леший Ероха. Калган покрыт зеленым кучерявым мхом. Борода шарфом обмотана вокруг шеи. На носу листик подорожника прикрывает царапину. На плече сидит одноглазая сова. У ног — рысь на бечевке. О трех лапах. Шипит, как раскаленная сковорода. За спиной у лешего короб из бересты.

На одной ноге у Ерохи лапоть, на другой — рваная кроссовка. Без шнурка.

— Вот он я, весь тут — гол, как прут.

— Откуда ты, Ерофей? — удивился гостю Мамонтов.

— Из Раздолья, — ответил леший, таща через порог упирающуюся рысь.

Сова размахивала крыльями, нагоняя на Мамонтова лесные запахи из берестяного короба. Ероха благоухал болотом, прелой листвой, грибами, разнотравьем, трухлявым деревом.

Красота, кто понимает.

Будто вошла в городскую квартиру вместе с нежданными гостями заповедная глухомань.

— Что ж тебе в Раздолье не сиделось?

— А нет больше Раздолья, — ответил Ероха, печально сморкаясь в бороду.

— Быть не может! — испугался Мамонтов.

— Беззубый не может, а кость гложет, — сердито ответил Ероха. — Сдался бы мне твой город, кабы мою нору не разорили. От бора только пни да горельник остались. По всему приволью визг стоит — остатки допиливают, — и, указав на рысь и сову, вздохнул. — Все, что от Раздолья осталось. Поскребыши. Да еще мышка в коробе.