Город-крепость

— Я смогу вытащить тебя оттуда. — Его слова проникают через стекло, впиваясь в мою кожу, словно слова пророчества старого мудреца. Манят и бодрят, но совершенно невозможны. Наружу. Прочь. Под звезды и дождь. Оставив грязь позади. За пределы этих стен.

Выхода нет. Выхода нет. Выхода нет.

Или он там?

И в этот момент, когда я смотрю на ракушку, все становится возможным.

— Они встречаются дважды в неделю. Каждые три-четыре дня, — говорю я. Я не уверена насчет дней. Они все сливаются в один, поскольку мы всегда работаем. — Их около десяти.

— И как их зовут?

— Я не знаю. Но если я решу тебе их назвать, мне потребуется время, чтобы пробраться на их встречи.

Он хмурится. Но даже так он выглядит красавчиком.

— У меня мало времени. Я дам тебе четыре дня.

Четыре. Он произносит это число с таким выражением, словно кто-то сдирает ему ногти. Я испытываю то же самое, но по другой причине. Четыре дня. Это совсем ничего. Мама-сан может держать мою дверь зарытой долгие месяцы. Любое мое обещание ничего стоит. Как и это.

— Я... попытаюсь.

— Надеюсь на это, — говорит он и отпускает морскую раковину. Та едва помещается на краю, но парень нашел отличный баланс. Там она и останется, в нескольких дюймах от стекла. Если бы стекло было выбито, я могла бы дотянуться и дотронуться до нее.

— Если будет небезопасно, я положу на окно цветок.

— Я вернусь.

— Подожди... — зову я, но парень и так не двигается. Он сидит неподвижно за стеклом совсем рядом, только руку протяни. — Я рассказала тебе о том, когда проходят их встречи. Расскажи и ты мне что-нибудь. Пожалуйста.

Глаза парня скользят к ракушке, напоминая, что он ничего мне не должен. Совсем ничего. Но его слова... он и не знает, как сильно я за них зацепилась... как я проводила долгие часы, представляя мистера Лау, склоненного над ведром испорченных креветок, сдирающего с них панцири мозолистыми и умелыми руками.

Мне нужно больше.

— Вчера я наблюдал, как всходит солнце, — говорит он мне. — В течение двух лет я страдал бессонницей, и это было впервые, когда я решился подняться наверх и встретить там рассвет.

— Какой он? — Мой голос обрывается, он голоден до цвета и света, до всего, чего у меня нет. Всего того, что видел этот парень.

Но он не рассказывает мне о том, как розовый восход расползается по небесным щекам. Или о том, какими яркими становятся облака.

— Красиво, — вместо этого говорит он. Его голос звучит туманно и неопределенно. — Грустно. Мне захотелось быть где-то еще. Кем-то еще.

Я жду, что он продолжит, но он молчит. Он дал мне все, что мог.

— Мне кажется, все этого хотят. — Я знаю, что я точно хочу.

Он по-прежнему смотрит на ракушку. Уголки его губ натянуты. Я просто хочу, чтобы он улыбнулся. Чтобы годы, напряжение и бессонные ночи собрались в кучу и пропали напрочь.

— Я рада, что ты здесь, — говорю я. — Рада, что это ты.

Его губы изгибаются еще больше. Это не улыбка, но и не гримаса.

— Мне нужно идти. Вернусь через четыре дня.

Он отворачивается. Возвращаю занавеску на место и смотрю на цветочную вазу, которая, словно одинокий солдатик, стоит на страже у двери. Цветы сморщились, пытаясь отбиваться от смерти, что поселилась у них на краях.

Стоит добавить им воды.

Дей

Ухожу не сразу. Не то чтобы мне нужно идти, просто надо убраться от опасных чувств, противоречивых слов. Вместо этого я стою и пялюсь на ракушку. Безупречная вещь. Почти идеальная. Когда я был чуть помладше, а летние дни тянулись довольно долго, моя мама с Эмио возили нас на берег, чтобы искать ракушки. Мое пластиковое ведро всегда было заполнено до самых краев устрицами и пустыми ракушками, где раньше жили крабы. То, что Эмио всегда выбрасывала, когда мы возвращались домой.

Я никогда не находил ничего совершенного, похожего на эту ракушку.

Мне становится интересно, где Цанг ее раздобыл. Он не удивил меня, как это бывает во время прогулки, когда ты идешь по берегу, закатав штаны. Кроме того, я не уверен, что наутилусы вообще обитают в этих краях (мой брат знал бы наверняка; он почерпнул бы это из любимой энциклопедии, во время своего: "я очень люблю дельфинов и хочу стать морским биологом"). Цанг, вероятно, купил ее в какой-нибудь сувенирной лавке в Сенг Нгои или в ночном ларьке.

Скорее всего она была сделана на каком-нибудь синтетическом заводе. Вероятно, ракушка даже не настоящая. Такая же гламурная, фальшивая, пустая, как и мои обещания.

Внутренности скручиваются, и на мгновение мне хочется снова постучать в окно. Я хочу посмотреть сквозь решетку и сказать девушке, что все это ошибка. Я не могу обещать ей свободу. Я даже себя не могу освободить.

Но не стучу. Может быть, потому, что мне кажется: у меня получится. Что, несмотря ни на что, несмотря на всех людей Лонгвея и их пушки, я смогу ее оттуда вытащить. Заполнить пустоту ее глаз. И своих тоже.

"Красиво. Грустно. Мне захотелось быть где-то еще. Кем-то еще".

Говорил ли я на самом деле о том, как наблюдал за рассветом, или говорил о ней? Я не уверен.

Но о чем бы ни шла речь, это была правда.