Город грехов

«Время было смутное. Много делалось зла.

Люди рождались, умирали и снова рождались, чтобы повиноваться властям и законам.

Бог не вмешивался, он созерцал…

В год 19… лето было холодное и сырое и больше походило на зиму.

Осенью собаки растерзали судью. Об этом мэру сообщила жена судьи. Она говорила, опустив глаза. Речь ее была робкой и льстивой, но не лишена риторики и поэзии. Не могла она отнестись с презрением к мэру без вреда для себя.

На следующий день началась война с собаками.

Горожане, выжившие в этой войне, с трудом разбрелись кто куда. Изнеможение было столь велико, что они даже не смогли похоронить трупы. Тела людей и собак лежали вперемешку, где кого настигла смерть…»

Подняв голову, писатель прислушался к шуму.

«Опять там кто-то что-то проповедует, насколько возможно людям проповедовать…» — подумал он и склонился над рукописью. Он читал хронику города и делал выписки для своей книги.

Все люди искусства что-то пишут или думают, что пишут. Искусство питается утопиями и создает видимости. Впрочем, видимости создает не только искусство.

Сам жанр хроники предполагал особый подбор и организацию источников информации с поправками на степень их достоверности и тенденциозности.

Иногда автору хроники приходилось применять приемы полицейского расследования, конечно, исключая пытки, и не только из любви к фактам и правдоподобию.

В расследовании автору хроники помогала его жена, пока была жива.

Их отношения при всей своей кажущейся простоте, были глубоки и сложны, в них как бы скрывалась какая-то тайна, требующая разгадки и порождающая всевозможные догадки и толкования.

Так рождалась эта книга, написанная с болезненной тщательностью и мучительным стремлением к недостижимому совершенству.

Книги трудно писать, но еще труднее поставить в них точку, выбраться из этого лабиринта сцеплений, минуя тысячи соблазнов и уловок…

Писатель не заметил, как заснул. Ему снилось, что он сидит в кресле еврея на террасе и правит текст книги.

Книга упала на пол. Писатель вздрогнул и проснулся.

— Надо остановиться… иначе я сойду с ума… — писатель встал.

Он понял, что ведет опасную игру с безумием.

Ночью он попытался сжечь книгу, в которой он описывал не жизнь города, а свою собственную жизнь, вернее жизнь своего отражения в зеркале, которое указывало на него пальцем и хихикало.

Вместе с книгой писатель едва не сжег дом. Ему помешала жена.

От книги остались разрозненные записи, которые он пытался собрать:

«Родился я около полуночи тщедушным и безобразным. Придя в себя и увидев мое лицо, мать оставила меня в миртовых зарослях, посчитав, что моя жизнь не нужна ни мне самому, ни богу. Весь день мать преследовал мой плач. Вечером она вернулась к миртовым зарослям, чтобы узнать, умер я или нет. Увидев собаку и языки пламени, вырывающиеся из ее пасти, дрожащая и устрашенная, она упала на землю как мертвая. Пока она приходила в себя, собака перетащила меня в пещеру к пастуху, который пас коз в горах.

Случилось это около полудня другого дня. Обычно в это время пастух спал и очнулся от моего крика. Он был охвачен удивлением и недоумением. Разные мысли стали распространяться в нем.

«Наверное, его мать умерла от родов… но ребенок, плод стыда и блуда, остался жив и заполз сюда… и с первых дней жизни его уже подстерегают опасности… люди притягивают несчастья… однако, какое у малыша странное лицо… на нем лежит печать трагической обреченности…»»