Горм, сын Хёрдакнута

– До войны вряд ли дойдет. У Хёрдакнута на любую хитрую задницу сыщется уд винтом, скорее отбрешется и дань заплатит. Хотя конунг может и на север повернуть, со злобы на брата. Мало еще на кого у него такой зуб.

– А на Эгиля? – знахарь взглянул в направлении железной клетки, в которой, скрючившись, на полу сидел голый, грязный, и избитый до полусмерти Сын Лысого.

Если бы не заступничество Торлейва и Бьорна Маленького, скальд и волшебник в лучшем случае уже был бы убит, а в худшем – еще был бы вовсю убиваем. Маловероятный оборот обстоятельств привел Волка Бури, потрепанного штормом, с топкой, залитой водой, к берегу острова к северу от Энгульсея, на другой стороне которого остановился, чтобы набрать пресной воды, снеккар Эцура Большеротого. Рассказ жабообразного работорговца, теперь сидевшего за Йормунрековым столом, о том, как он пленил Эгиля, был отчаянно неправдоподобен, даже с учетом того, что за Большеротым водилась слава единственного воина, пережившего хольмганг с Гормом Хёрдакнутссоном. Так или иначе, один бывший изгнанник теперь пил мед из подаренного конунгом серебряного кубка с позолотой, а другой сидел в слишком маленькой клетке – накануне, Бьорн предложил Йормунреку оставить скальда в живых и даже пока особенно не калечить, чтобы тот сочинил в честь конунга хвалебную драпу: «Лучше, чем Адальстейну!» Естественно, Сын Лысого наотрез отказался, да так, что многократно переплюнул Родульфа в сквернословии.

– До недавнего времени, я сказал бы, его больше Фьольнир не жалует, – рассудил переплюнутый. – Как более успешного собрата по ремеслу. Но Йормунрекову дань Сын Лысого ко дну пустил, может, как раз себе на погибель. Хотя, если Эгиль наказ нашего ярла послушает…

– А что такое Горм ему наказал? – удивился Кнур.

Вместо ответа, сквернословец поднял руку. Через стол, конунг собрался говорить.

– Эгиль сын Грима, мне не стоит перечислять тебе твои дела: их столько и они таковы, что любого из них с лихвой довольно, чтобы ты не вышел отсюда живым. Ты очень виноват передо мной, но Торлейв и Бьорн оба за тебя просили. Начинай свою песнь.

– Что, прямо так в клетке? – издевательски спросил Эгиль.

– Ясная трупорешина, прямо в клетке! Я себе вообще возьму в обычай, всем скальдам выступать в клетках!

– Нет такого обычая, – усомнился Бьорн, сидевший через одно место от Йормунрека, справа от Торлейва.

Йормунрек странно посмотрел на него:

– Я сказал, значит, есть.

– Если конунг говорит. Скальдам в клетке выступать. Значит, надо в клетке[175], – примирительно предложил Ингимунд.

– Мёда дай, – потребовал Эгиль.

Бьорн встал из-за стола и отнес ему свой кубок под пристальным взглядом конунга. Опорожнив просунутое сквозь прутья, скальд вернул кубок, нарочито отхаркался, плюнул на пол, и начал:

– Приплыл я, полн
Распева волн
О перси скал,
И песнь пригнал.[176]

– Ух ты, дротткветт! Сложный склад! – разинул рот Эцур.

Торлейв отвесил ему затрещину. Скальд продолжал:

– Воспеть велите ль,
Как наш воитель
Славит своими
Делами имя?

– Что-то сильно слабее, чем обычный Сын Лысого, – шепнул Родульфу Каппи. – Созвучья затасканные, ни одного путного кеннинга.

– Твой грозный пыл
Врагов разил,
И Один зрил
Одры могил.

– И Один зрил одры могил, – одобрительно повторил ворон на плече Фьольнира.

Эгиль говорил еще некоторое время. Пара-тройка вис, не упоминавших Йормунрека, даже была сравнима с обычным для него качеством скальдического склада, особенно слова про себя самого (ясное дело, от этого он не смог удержаться даже в чужой хвалебной драпе). Но все, где упоминался конунг, было или двусмысленно, или не по-Эгилеву плоско и холодно, несмотря на отточенность конечных созвучий. В некоторых местах, Родульф невольно поморщился. Наконец, сидевший в клетке усилил голос, чтобы сказать последнюю вису:

Соколу сеч
Справил я речь
На славный лад.
На лавках палат
Внимало ей
Немало мужей,
Правых судей
Песни моей.

Повисла неловкая тишина. Эцур был первым, кто ударил по столу рукоятью ножа, и на некоторое время единственным, так что Большеротый уже начал оглядываться по сторонам, пытаясь сообразить, а не спорол ли он в очередной раз какую чушь. За ним тот же стук одобрения, только кубком, произвел вернувшийся на свое место за столом Бьорн, а чуть после него – Горм, Торлейв, и Родульф. За признанием знатоков скальдического искусства последовал всеобщий грохот.

– Двадцать вис – это самая длинная драпа рунхентом! – прокричал на ухо Йормунреку Торлейв.