Горький: страсти по Максиму

– Псалтырь – священное писание, да и то царь Давид прощения просил у бога за Псалтырь.

– Где это сказано?

– На ладони у меня – я те вот хвачу по затылку, и узнаешь где.

Ни учителей, ни друзей. Мальчик в каких-то стишках увидал слово “гунны” и мечется по всему городу, чтобы спросить, что это такое гунны?

Спросил у хозяина.

– Гунны? Черт его знает, что это такое! Ерунда, наверное. Чепуха кипит в голове у тебя.

Он – к полковому священнику. Тот сердито ткнул в землю черным посохом.

– А тебе какое дело до этого? а?

Он – к какому-то поручику.

– Что-о?

И лишь провизор Гольдберг, большеносый еврей, объяснил ему непонятное слово…

И не только к книгам, но и ко всему человеческому приходилось продираться подростку сквозь дурацки-жестокое.

Горький, например, до страсти любит музыку и пение: это мы знаем по множеству мест в его книгах, где с особенной яркостью изображается очарование песни; но и к этому счастью у него не было в юности доступа. Только через форточку у чужого окна он с умилением слушает виолончельные звуки, и ему больно и сладко; но подкрадывается сторож и спрашивает:

– Ты чего тут торчишь?

– Музыка.

– Мало ли что! Пошел.

“Почти каждую субботу я стал бегать к этому дому, но только однажды весною снова услыхал там виолончель. Она играла почти непрерывно до полуночи; когда я воротился домой, меня отколотили”.

И так на всех его путях к цивилизации. Он хочет, например, научиться черчению, но хозяйка то обольет его чертежи квасом, то испачкает их лампадным маслом, то схватит его за волосы и тычет лицом в чертеж, разбивает ему губу и нос, рвет его работу в клочки.

Что же, спрашивается, было ему думать о людях?

– Я видел, что люди, окружавшие меня, не способны на подвиги и преступления… и трудно понять, – что интересного в их жизни? Я не хочу жить такой жизнью… Это мне ясно, – не хочу.

То жалея, то ненавидя их, смутно ощущая в себе какие-то растущие, необыкновенные силы, зовущие к необыкновенным деяниям, он, мальчик, в мессианском порыве, уже нередко мечтает каким-нибудь фантастическим подвигом спасти и себя и их, вырвать всех из этого звериного быта, или – как пишет он в повести – “дать хороший пинок всей земле и себе самому, чтобы всё и сам я – завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни – красивой, бодрой, честной”. Так зародилась горьковщина.

VI

Род человеческий болен, весь в язвах и струпьях, нужно вылечить людей. Все люди – красавцы, таланты, святые, и, если бы уничтожить нарывы и прыщи, покрывающие атлетическое тело народа, вы увидели бы, как оно дивно прекрасно.

Всё мировоззрение Горького зиждется на этом единственном догмате.

Многократно изображая Россию как некую огромную больницу, где в незаслуженно-лютых муках корчатся раздавленные жизнью, Горький чувствует себя в этой больнице врачом или, скажем скромнее, фельдшером, и прописывает больным разные лекарства. Лечить – его призвание. Он всегда только и делал, что лечил. Недаром бог ему мерещится лекарем. Каждая его книга – рецепт: как вылечить русских людей от русских болячек. Лечебник русских социальных болезней. Ни одной своей книги он не написал просто так, безо всяких медицинских целей. Сначала он лечил нас анархизмом, потом социализмом, потом коммунизмом, – но, чем бы ни лечил, всегда верил, что стоит нам принять его лекарство, и все наши болячки исчезнут. И всегда был убежден, что его последний рецепт самый лучший, что он знает ту единоспасительную истину, которая приведет человечество к счастью. Для него нет неизлечимых болезней, он доктор-оптимист: все отлично, вы выздоровеете, только глотайте пилюли, которые он вам прописал. Отсюда всегдашний мажорный, утешительный тон его книг: какие бы ужасы он ни описывал, он видит, что они преходящи, и – главное – знает отчетливо, как от этих ужасов избавить.

И самые термины его статей – медицинские. В “Двух душах” и “Письмах к читателю” он говорит о какой-то “эпидемии”, о какой-то “заразе”, о “самозащите от ядов”, “о болезненно-развитой чувственности”. Эпитет “болезненный” в применении к социальным явлениям встречается у него на каждом шагу. То он пишет о “болезненном стремлении к развлечениям”, то о “болезненной склонности к пессимизму”, то о “болезненности романтизма”, то о “болезненном мистическом анархизме”, и в своей статье “О карамазовщине” беспрестанно употребляет слова: – “болезни национальной психики”… “общественная гигиена”… “духовное оздоровление общества”… “нездоровые нервы общества”… “здоровые силы страны”… “здоровая атмосфера страны”… В повести “В людях” – снова:

– Заразная грязь <общества>.

– Ядовитая отрава жизни.