Горький: страсти по Максиму

Эта “Песнь”, по нынешнему ощущению Горького, была в достаточной мере плохая, но тогда он был убежден, что, стоит людям прочитать ее, и они тотчас же построят свою жизнь по-новому:

“Я был убежден, – пишет он, – что грамотное человечество, прочитав мою поэму, благотворно изумится пред новизною всего, что я поведал ему, правда повести моей сотрясет сердца всех живущих на земле, и тотчас же после этого взыграет честная, чистая, веселая жизнь, – кроме и больше этого я ничего не желал”.

С той поры прошло лет тридцать или больше, но Горький и теперь не изменился. Каждое его произведение только затем и написано, чтобы преобразовать человечество. Горький, когда пишет, твердо верит, что, стоит людям прочитать “Кожемякина” или “Супругов Орловых”, – и взыграет честная, чистая, веселая жизнь. Кроме и больше этого он ничего не желает.

Жалко людей; люди живут плохо; надо, чтобы они жили лучше, – таков единственный незамысловатый мотив всех рассказов, романов, стихотворений и пьес Горького, повторяющийся чем дальше, тем чаще.

Прежде Горький был писатель безжалостный. Но перед революцией он стал проповедовать жалость. В его последних книгах слово жалко на каждом шагу, так что даже странно читать. Вопреки правдоподобию, словно сговорившись заранее, все новые персонажи Горького один за другим упорно повторяют слово жалко, и Горький не дает им уйти со страницы, покуда они этого слова не скажут. В конце концов эти однообразные демонстрации жалости кажутся весьма нарочитыми; но замечательна та упрямая настойчивость, с которой Горький демонстрирует жалость. Во время войны он напечатал продолжение “Детства”, автобиографическую повесть “В людях”, и там чуть не в каждой главе говорится об этой жалости.

Вот Пашка Одинцов, богомаз, круглоголовый подросток, лежит на полу и плачет:

– Ты что?

– Жалко мне всех до смерти… До чего же мне жалко всех, господи! (“В людях”).

Вот бабушка Горького – бродит с ним по лесу и говорит слово в слово:

– Как подумаешь про людей-то, так станет жалко всех. Вот Смурый, повар, сидит на корме парохода и говорит слово в слово:

– Жалко мне тебя… и всех жалко…

И Татьяна в рассказе “Женщина” тоже говорит слово в слово:

– Господи, жалко всех, всю-то жизнь наскрозь, всех людей!

И горбатый Юдин в очерке Горького “Книга”:

– Как жалко всех!.. Как жалко людей!

И Павел в романе “Мать”:

– Жалко всех.

И в романе “Исповедь” – Матвей:

– Жалко мне стало всех.

– Мне народ жалко, бесчисленно много пропадает его зря! – говорит Силантьев в рассказе “В ущелье”.

И прекрасная Леска в очерке “Сторож” твердит:

– Жалко мне тебя… Ой, всех жалко мне.

Девять человек слово в слово: жалко всех. Не то чтобы им было жалко одного или двух, – нет, им жалко всех, они жалеют весь мир. В простонародьи это очень редкое чувство – сострадание к миру, ко всему человечеству; жалость простолюдина конкретна: к тому или к этому страдающему – страдающему сейчас, у него перед глазами. Но герои Горького повторяют один за другим, что им жалко всех, всю вселенную. В особые мгновения их жизни их охватывает восторг человеколюбия, когда они словно сораспинаются миру.

Горькому так дороги эти слова: жалко всех, – что он не во всякие уста их влагает, а только в избранные, в самые лучшие, в уста своих любимых героев. В этом он видит высшую их красоту, – в том, что они сидят, разговаривают, да вдруг и просияют чрезмерной, невыносимой любовью ко всем. Горький в своей повести “В людях” приписывает и себе такие же внезапные вдохновения жалости ко всему человечеству.

“Я испытывал мучительные приливы жалости к себе и ко всем людям”, – говорит он в десятой главе и с большим однообразием многократно указывает, что в юности, бывало, кого ни встретит, того и жалеет, до краев наполняется жалостью. И когда в первой главе этой повести он встретил какого-то Сашу, он написал про него:

“Сашины вещи вызвали во мне чувство томительной жалости”.

Когда во второй главе появился его уличный друг Кострома, он и про того написал:

“Мне стало… жалко Кострому”.

Вспомнил мать:

“Мне было жалко ее…”

В пятой главе вывел пароходного повара Смурого, и, конечно, не преминул пожалеть и того:

“Все боялись его, а я жалел”.

В шестой то же самое снова:

“Мне было жалко и его и себя”.

В седьмой появился какой-то солдат:

“Мне стало жалко солдата”…

В восьмой снова появился какой-то солдат:

“Почти до слез жалко солдата и его сестру”.

В девятой появился какой-то чертежник.

“Мне было жаль его”.

В десятой – офицер:

“Мне стало жалко офицера”.

В двенадцатой – мужики:

“Эти угрюмые мужики… – вызвали у меня жалость к ним”…

В пятнадцатой – какой-то приказчик:

“Мне стало жаль его”.

В восемнадцатой – какая-то гулящая женщина:

“У меня от… жалости к ней навернулись слезы”.

Горький точно вменяет себе в обязанность возможно чаще произносить слово жалко. В одной из своих предреволюционных статей он сочувственно цитировал письмо какой-то курсистки, которая требовала, чтобы все писатели говорили одно слово “жалко”.