Горький хлеб

Телятевсюий довольный прошелся по палате. Душно, жарко. Распахнул слюдяное оконце, вздохнул всей грудью. Увидел, как от соседних хором выехал верхом на коне, окруженный оружными челядинцами князь Голицын. Поди, в Кремль снарядился. Андрей Андреевич усмехнулся. Цепко за старину князь держится, родом своим кичится. В Боярской думе посохом на меня тычет, бородой трясет, хихикает, купчишкой обзывает. Дожили-де, родовитые бояре в торговлю ударились, родовую честь свою порушили. Срам! Ну и пусть себе злословит. Вотчина у него хиреет на одном мужичьем оброке, без торговли нонче не уедешь. Теперь время не то. Вот и Масальскому говорю — закинь гордыню свою да боярщину увеличь, ниву мужичью прихвати, а хлеб на торги свези. Нет, упрямец, за дедовские порядки держится. А зря. На Руса города вон как вымахали, народу на посадах тьма — и хлебушек всем потребен.

На звоннице монастыря Николы Старого снова ударили тягуче в колокол. Андрей Андреевич перекрестился. Всю неделю по царевичу панихиду в храмах справляют. Трудно нонче Борису Федоровичу. Бояре в теремах шушукаются, козни плетут, на посадах людишки ропщут, недобрыми словами Годунова хулят.

В дверь постучали. Дворецкий вновь вошел в палату и доложил с поклоном:

— Князь Василий Федорович Масальский приехал. До твоей милости просится, батюшка.

Телятевский осерчал, прикрикнул на дворецкого:

— Сколь раз тебе говорить, Пафнутий, что князя Василия без доклада принимать.

— Прости, батюшка, мы все по старинке, отродясь так заведено, — задом пятясь к двери, виновато вымолвил дворецкий.

Князь Василий Масальский, оставив рогатый посох а углу, снял высокую соболиную шапку, широко перекрестился на киот, молвил:

— Здоров ли князь Андрей Андреич?

— Покуда бог милостив, князюшка, — весело отозвался Телятевский и шагнул навстречу другу старинному, облобызал троекратно. Усадил в кресло, спросил: — Какая судьба привела, Василий Федорович? Что-то реденько стал заглядывать. Только в Думе и видимся.

Василий Федорович — в белом атласном кафтане, опоясанном шелковым кушаком, в бархатных малиновых штанах и желтых, шитых по голенищу жемчугом, сафьяновых сапогах с серебряными подковками.

Князь зажал в кулак длинную курчавую бороду, закряхтел, заохал:

— Ну и времечко непутевое! Вон вчера в Думе все переругались. На весь государев Кремль шум подняли. И чего ему все неймется, боярину худородному?

— О чем речь, Василий Федорович? В Думе я вчера не был: государеву просьбу исполнял.

— А вот о чем речь моя. Не дело задумал боярин Борис Федорович. На ливонца царя подбивает. На-ко чего замыслил — Нарву на Варяжском[74] море ему подавай! Двадцать пять лет покойный государь у ливонца море воевал, а проку нет. Наши деды и прадеды издревле в своих хоромах сидели. На Руси всего вдоволь, пошто нам Варяжское море? А Бориска одно заладил, что-де, без своих кораблей, моря и торговли с иноземцем — Руси не быть. Ишь куда хватил царев конюший[75]! К купчишкам переметнулся. Это они его прельщают, аршинники.

— Ну, а что бояре?

— Поди, сам ведаешь. Бояре бранятся. Море нам ни к чему. Нам бы сызнова в свои уделы сесть. Нешто худородному Бориске станем потакать.

— Ты уж прости меня, Василий Федорович, но я не так мыслю. На Руси нонче не спокойно. Не время сейчас княжьим раздорам быть. На севере свейцы норовят Ям, Иван-город да Копорье отобрать, с юга — крымцы подпирают. Русь недругов своих должна встречать воедино. Пора княжьих уделов миновала. За бревенчатым тыном от иноземца не спрячешься. Раненько забыл ты, Василий Федорович, как в полоне татарском наши деды и прадеды жили. А виной всему раздоры. Ужель ради своих уделов князья норовят к тем временам вернуться?

— Противу татарина сам с мечом пойду, за родную Русь голову положу, но ниже худородного Бориски ходить не стану, — запальчиво промолвил Масальский. — А вот тобой, князь, премного удивлен. Ужель ты Годуновым доволен? Нешто запамятовал, как царь Иван Васильевич, а теперь Бориска нашу княжью честь порушил. Вспомни опричнину, Андрей Андреевич. Царь, почитай, всех именитых князей сказнил, а земли худородным людишкам пораздавал. Вот тогда Бориска к царю и приблизился. Потомок татарского мурзы Чета — и подле царя стал ходить. Срам! Поди, не забыл, как он на государевой свадьбе скоморошничал?

— Не забыл, князюшка, хотя и молод в те годы был, — раздумчиво проговорил Телятевский, и в памяти его всплыла одна из многочисленных и шумных царских свадеб (Иван Васильевич венчался семь раз), на которой посаженным отцом был избран юный чернокудрый красавец опричник Борис Годунов.

А Василий Масальский все недовольно бурчал: