Горькая жизнь

Из тайги, из полутундры здешней зеки, помогающие геодезистам в съемках местности, сложных участков, проработок разных развязок и поворотов, приходят окровавленные, смотреть на них страшно, – с вытаращенными белыми глазами, смятые, как тряпки. Эти люди бывают на ближайшую неделю ни на что не годны, им надо отлеживаться в санитарном бараке, и добрую половину их направляют туда.

А в санбараке и лечат, и калечат – пятьдесят на пятьдесят, в такой пропорции. Пятьдесят процентов вернется на стройку, пятьдесят – унесут ногами вперед в могильный ров.

– Брыль, какие лагеря страшнее – наши или магаданские? – спросил Китаев у бывшего «кума», когда они, закончив укладку нескольких тяжелых шпал, курили, пуская по кругу слепленный из старой бухгалтерской ведомости бычок.

– Магаданские, – не задумываясь ответил бывший «кум». Лицо у него даже дернулось невольно, сделалось худым и узким – видать, вспомнил Колыму, колючую проволоку, лопающуюся гнило от морозов; злобных вохровцев, лишенных всего человеческого, больше похожих на собак, чем на людей; налеты страшных волчьих стай, с голодухи пытавшихся жрать зеков.

Нападения волков были наглыми и умными в то же время, серые были сообразительными зверюгами.

– А чего там насчет лагерных браков зечек с зечками?

– Если зечка считает, что она на ком-то жената, то обязательно берет себе мужское имя…

– Это ты уже говорил.

– А жене дает уменьшительное женское. Может быть, то, которое стоит у той в лагерном деле на обложке, но может дать и новое… Если, конечно, старое имя не нравится. Наташенька, Ксюшенька, Мурочка… Да мало ли хороших имен существует на свете? А сама станет Ванечкой, Петюшей, Мишаней.

Китаев внимательным ощупывающим взором прошелся по тундре, по насыпи, на которой было полно людей, покачал головой.

– Чего ищешь? – спросил Егорунин.

– Долго мы не протянем, – пожаловался Китаев. – Жрать хочется. Зайца бы какого-нибудь в силок поймать… Или куропатку.

– Зайцы ушли отсюда километров на пятьдесят, не меньше. Такая уйма народа…

– И такой грохот, – добавил Христинин.

– А вообще-то зеки умирают молча, – Егорунин усмехнулся неожиданно печально, – ни один не кричит, прощаясь с жизнью. А если кого-то надо придушить, то это тоже происходит тихо – на шею приговоренному накидывают удавку и стягивают ее. Если удавка эта – сталька, то вообще нет забот – могут даже отделить голову.

Сталькой в лагере называлась тонкая стальная проволока, к концам которой были привязаны деревянные ручки.

– Кончай перекур! – скомандовал бригадир. – Подъем!

Бычок был уже спален до конца, ничего не осталось, даже бумаги. Курильщики закряхтели, нехотя поднялись, всадили крючья в очередную шпалу.

Господи, какие счастливые минуты они сейчас прожили – ни «кума» на горизонте не было видно, ни вертухая Житнухина, который когда к чему-то присматривается, обязательно распахивает свой налимий рот, и тогда бывают видны желтые зубы, нездоровый, в белесом налете язык и пузырьки слюны, возникающие в уголках рта.

Так и хочется этому вертухаю свернуть набок шею.

В обед привезли внеплановую порцию шпал. По недавно проложенным, пока еще кривым, прыгающим вверх-вниз рельсам пригнали едва живую, робко плетущуюся по полотну дрезину: дрезина приволокла платформу со свежим, дурно пахнущим креозотом материалом. Материала было много.

С дрезины спрыгнул зачумленный зек – приволок он платформу с большим трудом, – исполнил роль паровоза, осаждающего свежие рельсы, подобрался к самому краю их, – если бы что-нибудь случилось, валяться бы зеку в могильной яме, но ему повезло – доставил в целости. Черным рукавом телогрейки зек-машинист провел по лбу, оставил на коже широкий масляный след.

– Принимайте товар, – прохрипел он, – жаль, что несъедобный.

На разгрузку бросили две бригады – «политиков» и уголовников.

Вообще-то «кумовья», которые командовали бараками, старались не смешивать зеков пятьдесят восьмой статьи и уголовников – опасались делать это. Ведь здесь, на пятьсот первой стройке, находились не просто «политики» – работали фронтовики, люди, умевшие воевать. Такие любого уголовника загонят в болото, накроют кочкой, а на кочку посадят квакающую ворону. Опасные, в общем, люди.

Но здесь платформу надо было как можно быстрее разгрузить и отправить назад – стройка наращивала темпы.

Главным у уголовников был зек с затейливой татуировкой, хорошо видной в распахе телогрейки. На груди у зека был выколот скелет с большим черепом и недоброй улыбкой на зубах, наполовину выбитых. Скелет, наряженный в дорогой, с орнаментом, халат, играл на скрипке, изящно держа смычок костяшками пальцев. Надпись под татуировкой заставляла задуматься: «Жил грешно, умру смешно».

– Что это значит? – спросил Китаев у Брыля. Тот чувствовал себя плохо, ходил согнувшись. Впрочем, Китаев чувствовал себя не лучше – болели обожженные руки, но он старался о них не думать, иначе боль никогда не пройдет.

Брыль выгнул голову, отер пальцами рот. Ответил тихо, стараясь, чтобы не услышали уголовники:

– Наколка очень крутых рецидивистов. С такими лучше не связываться.