ГориславаПовести

Много видел разных погостов городских и сельских. С дорогими надгробиями, гранитными и мраморными памятниками, с витиеватыми оградками, сделанными из прочной арматурной стали. Ни одно кладбище не могло сравниться с авдотьевским. Оно представляло собой большую клумбу, любовно ухоженную, оберегаемую добрым, заботливым человеком. Погибающая деревня и воскресший голубо-зеленый городок за пустующим, заросшим будыльем и березняком полем, были разительным контрастом. Понятно стало желание Гориславы почаще навещать переселенцев.

Знавал одну московскую семейку, которая усердно, многие годы столбила местечко на Ваганьковском кладбище, да еще по соседству с известной личностью. Не только, оказывается, важно при жизни, кто твой сосед по лестничной клетке. Вот ведь какое дело. Надо и по гробу настоящего соседа подобрать. А то пролежишь всю смерть рядом с каким-нибудь прохиндеем. Хорошего мало.

Холмистый участок земли на ветродуйном берегу Васюгана жители деревни приглядели давно. Умели ранешние поселенцы выбирать места для деревень, церквей, ветряных мельниц и кладбищ. Надеялись на верные, неподводящие глаза. Смотрел на кладбищенский городок, ловил себя на мысли: хорошо бы после отведенных судьбой лет лечь вот в этот песчаный ярок, под зеленые купола берез, сосен и лиственниц. Их будут постоянно обновлять, подкрашивать весны. Природа позаботится об этом со всем врожденным усердием, со всей безотказной исполнительностью.

— Вот тут наш любимый председатель лежит — Колотовкин. — Горислава низко поклонилась могилке в обильных цветах. — Царство тебе небесное, Павел Евграфович. Радел ты о колхозниках, как о детках своих.

— Верный был мужик, — подтвердила Нюша, ухватившись за крашеные прутья оградки.

— …Пахать, хлебушко жать, сено косить — наравне со всеми. Все меня Песней звал. Сам певать любил. По Терешеньке сердце ныло, так я через песню-отдушину тоску выпускала.

— Замуж выскочила — распелась, — напомнила Нюша и улыбисто, хитро погрозила старушке пальцем. — А то, дурочка, топиться удумала. Теребили бы тебя до сих пор речные ерши да окуни. Вот тут лежать будешь. По-людски, по чести. Верно?

— Тут хорошо, — подтвердила Горислава. — На смерть запрета нет… ляжем… стоймя не закопают.

— Если просеку через нас проведут? У нынешних тайгопутов правила строгие: отшнуруют на карте дорогу и прямиком прутся. Воткнут на кладбище опору высоковольтную: нас лихоманка в землице от тока заколотит. Не живые, а ногами дрыгать станем.

— Свят-свят. Чё болтаешь?

— То и говорю: грилянда с опоры сорвется да гробы сотрясет. Подбросит нас в домовине — лицом от вселенной отвернемся. Могут бур через нас пропустить. Вышке прикажут: стой здесь, она и расставит копыта на наших могилках. Так лягнет — черепа расколятся. Запросто.

— Ну тебя… выдумщица.

— Мавра у нас — политик. Красит оградки, цветочки рассаживает, чтобы на красоту могильную не покусились. Ишь, чертолет, разлетался над деревней. Неспроста.

— Дай, Нюша, доскажу о председателе.

— Валяй. Крепкий был мужик. Пальцами ущипнет, но чтобы трудоднем, словом обидеть — ни-ни… С солдатками грешил, но народ не в обиде. Смотрим: то у одной бабоньки живот охапкой, то у другой… как на одну колодку строгал: волосы дегтярные, носы крепкие, тугие, глазенки капсюлями сверкают. Породистые суразята… грех плохое молвить про Колотовкина. Крепкий мужик был. Валяй, подружка, расскажи про него.

— Ты Павла Евграфовича не осуждай. Грешил… суразята… Если война восемь мужиков от деревни нашей отчекрыжила, восемь горьких вдов оставила — его винить, чё ли?

— Я и говорю: мужик что надо… Спи, спи, Евграфыч, не слушай… Охота, поди, усы покрутить, бабенок за титьки пожамкать?.. Спи, спи, не слушай.

— …У вдовицы Бурундиной сынок в сорок третьем народился. Горе наполовину забылось. Чернявенький, кучерявенький. Все знают, в кого, да губы на защелочку. Тетёшкает мать голопузого Ванечку — в честь мужа убитого назвала — грудь тугую в губешки сует. Бабе радость — детной стала. Не успели с Иваном до войны своим ребеночком обзавестись. У горя крутой берег, обрывистый. У радости пологий, чистый. В войну через эту жизнь-реченьку почтальоны под круть многих возили. Похоронку веслом не оттолкнешь, не утопишь в омуте. В начальный год войны по зимнему первопутью сразу два засургученных конверта пришли. Лютые бумаги.

Горислава помолчала, пристально посмотрела на могилу-цветник.

— Я о другом Колотовкине сказать хочу. Вернулся осенью сорок первого изрытый осколками. Старики с ним парились в бане, все дивились, каким манером Павел Евграфович выжил. Рана на ране. В фуфайке-стеженке столько рубцов не насчитаешь. В работах колхозных — первый прилежник. На песни меня подбивал. Говорил: «Горислава, заводи „Катюшу“. Хорошая, дружная песня, она звено колхозниц заменит».

— И я подпевала, — напомнила Нюша.

— Знамо. Так голоса совьем, так совьем… не рвались.

— …Про платочек синий.

— И про платочек пели. Про очи черные. Про Ермака. Песня ведь радость к душе прикраивает, горе растворяет.