ГориславаПовести

— Куда ей, бедненькой, ехать? Место на кладбище для себя присмотрела. Колокольчиками, ромашками да анютиными глазками обсадила. Пришла однажды, ее застала. Гладит землю, цветочки. Нашептывает им что-то. Меня увидала, вздрогнула от неожиданности. Мавруша так за своей избой не следит, как за могилками. Дома тенеты, печка сажная, пол грязный. Там все прибрано. Старые кресты подправила, оградки покрасила. Ей речники краску привозят голубую, зеленую. Красит и красит оградки кладбищенские. Веселое у нас кладбище. Любо на нем стоять, мысли даже мраком не окутываются. Придешь в Пасху, в родительский день или в иной погожий, глядишь на смирные кресты и себя там видишь… руки сами по себе на грудь покойно ложатся. Уйдем туда, оставят наедине с землей, но руки вместе лежать будут. Работали вместе, покойтесь вместе.

У Мавруши от староверства мало что осталось. Забудется иногда, тремя перстами в лоб ткнет. И мы — язычники размытые. На уста Христа зовем. Главное: солнушку — божеству нашему молимся. Нынче мало кто на крепкой, стойкой вере стоит. Поповщина, беспоповщина — все одно бестолковщина кругом. Каждый волк имеет свой толк. Не знаю, земля под богом ходила или нет, но под солнушком вечно ходит. Иисусу непотребных слов каждый навешать может, но кто, когда светило матерным словом обругал? То-то… Мы живем в тайге, с чертом не равной ноге. Ничем нас запужать нельзя. Все налоги пережили, все займы, поставки. Тереша на войне был, мужички-тыловички ко мне подсыпались. В свою религию клонили. Известная религия — лежачая. Вот при Терешеньке говорю: вины моей бабской даже на огарочек нет. Подушку ночами кусала, работами тело трудила. Подолом ни разу не схлопала. Сукиной дочкой никто не называл и не назовет. Был у нас в войну учетчиком Небюдкин. Рожу ему господь по ситу выкроил. Красная, круглая. Сам рыхлобрюхий, с бугристой лысиной. Охальник первой гильдии. Почему на войну кобеля не взяли — до сих пор загадка. Он бы лбищем танковую броню прошибал. Ну, ладно, учитывай выработку, снопы, суслоны, турнепс. Чё шмон по юбкам наводить? Подсыпался ко мне всяким манером. Заниженными трудоднями давил. Сторожихой на ток посылал, отбивал от общего бабьего гурта. Облизнется, порычит от неудачи. Схватится за свою подручницу-сажень и айда пахоту замерять. Хлестала его по щекам — пальцы как по тесту шлепали. Раз на току подняла его перед бабоньками на смех. Говорю:

— Небюдкин, ты — гад, но в ад не попадешь. И на том свете чертей замаслишь. Обратишься к ним с такой речью: «Товарищи черти! Много о вас на земле всякой пакости наговорено. Лично я отношусь к вам благосклонно… парнокопытных уважал всегда. Мне бы хоть с краю, но поближе к раю. Устройте дворником аллеи подметать. Копытца ваши обрабатывать смогу. Шерстку расчесывать». Главный черт ответит: «Ты, Небюдкин, в колхозных активистах не числился: в твою пользу зачтется. Но каждый заработанный тобою трудо-день мы превратим в адо-день. Минимум отработаешь надзирателем у котла. Местечко теплое. Следи, чтобы вар не выплескивался и никто из котла не вздумал выпрыгнуть. Дрова, уголь в нашей котельной экономь. Отправим тебя на землю денька на четыре. Привези кочергу, ножи, топоры. Клещи в кузнице утащи. Бери на заметку всех, кто чертей нехорошими словами поминает. Послужишь у котла — повысим в должности. Без работенки не оставим…» Ведь ты, Небюдкин, ползком, на карачках, но до рая доберешься.

— Я не до рая — до тебя доберусь! — закричал учетчик.

— Стращал петух барана, да сдох рано.

В чистых глазах Гориславы ни на минуту не потухает яркий свет. Рассказывает о давно минувшем, омертвелом в памяти, но испытывает словесную пылкость, будто перебранка с колхозным учетчиком произошла совсем недавно.

Назойливые настенные часы бдят за жарким июльским днем. Маленький черный ус на циферблате начинает свешиваться, подползать к цифре 5. Кукушка давненько подбросила своего птенца в гнездо ходиков. Он там окреп. Скоро высунет из теплого лаза головку и пропоет извечную птичью аллилуйю.

И снова громовым раскатом врывается в избу неожиданный вертолетный гул. Неулетная птица севера теперь проносилась низко над деревенскими живыми и мертвыми крышами. Горислава и Тереша невольно осадили головы на плечи, исподлобья посмотрели на потолок. Казалось — и потолок, и матерая лиственичная матица, и вбитая в нее самоковочная загогулина для зыбки сейчас задрожали, качнулись над полом на рокочущей звуковой волне.

— Вот жеребец! — выдохнула Горислава.

— Добрый скакун! — подтвердил Тереша и заголил листочек календаря, прихватив его вверху черной резинкой. — День почти прожили со старым числом. Непорядок.