Горящие сады

Он быстро устал ходить. Сел на скамеечку, состроенную из двух колод, из гладких, удобно отесанных досок. Отдыхал под высоким деревом, напоминавшим огромный шар. В зеленой сфере перелетали и ворковали горлинки, плескали крыльями, осыпали на землю сухие семена. Дальше, за деревом, тянулись мелколистые колючие заросли. И созерцание этого округлого просторного дерева, наполненного птицами, и молчаливых зубчатых зарослей порождало в нем некую двойственность. Покой при взгляде на дерево и тревогу при взгляде на заросли. Словно оттуда, из спрессованной мелкой листвы, тянул к нему холодок. Дул слабый тревожный ветерок. И он прислушивался к этим невидимым, волновавшим воздух течениям. Хотел понять их природу. Не мог.

Он подумал, что вот так же его герой после военных маршей, зрелищ боев и пожаров оказался вдруг в этом саду. Сидит, окруженный молчаливыми ликами зеленых деревьев. И ему, утомленному, на исходе сил, послано краткое отдохновение.

Запах сена, стрекот кузнечиков вызвали в нем образ подмосковных сентябрьских дней, когда высохшие травы желты, сквозь них — синева воды, и их изба горбится на бугре. Он медленно, из-под горы приближается к ней, а она удаляется, возносится к белому облаку. Черная, воспаренная, с крутым коньком, в красных метинах созревших рябин.

Они купили ее по случаю, в деревне, у сына умершего старика. Сын не жил с отцом, похоронил его и снова уехал в город. А огромный деревянный домина, тронутый древностью, жуками*точильщиками, осевший на углы, расплющивший, вдавивший в землю дубовые опорные плахи, этот дом пустовал, обрастал бурьяном. И вот достался Боброву, как многие из заброшенных изб, лишившись коренных хозяев, переходили в руки новых, недеревенских владельцев.

Он помнил свой первый приезд в избу, зимой, когда дом чернел среди ослепительных наледей, с горой оплавленного снега на крыше. Осторожно, робея, отмыкал замок, входил в свое новое владение. И в избе, из коричневых, смуглых стен, из осыпавшейся русской печи, из холодного закопченного зева смотрели глаза старика. Его неушедший дух, лежалый зеленый табак, стоптанные подшитые валенки, покосившиеся на божнице иконы — все следило за вторгшимся человеком, чужим, не родным, выталкивало угрюмо наружу.

Он бегал на лыжах, протаптывал первые тропы в окрестных полях, лесах, словно метил, трассировал незнакомое пространство. Любовался на сосновый огнедышащий бор в стуках дятла. На блестевшую лосиную лежку с подломанным, омертвелым болотным цветком. Вечером вернулся в избу. И пока катились по стенам и гасли последние румяные яблоки солнца и изъеденный капелью сугроб зеленел и искрился, как груда драгоценной посуды, он разводил печурку. Неумело пытался разжечь огонь. Печка чадила, не давалась. Дым густо и зло валил в избу. И чудилось: в клубах дыма, язвительно-желтый, летает старик, гонит его вон из жилища. Не раздув огня, улегся спать, укутавшись в овчинный тулуп. И, проснувшись на грани угарного обморока, успел дошагать до тяжелой двери. Толкнул и упал без чувств в сени. Приходил в себя от морозного, чисто-жгучего воздуха. Поднялся с колотящимся сердцем. На ощупь возвращался в избу. Померещилось: в осколке висящего зеркала сверкнула улыбка уморившего его старика.