Горячее лето 42-го

Аня подбежала ко мне, взяла за плечи и прошептала еле слышно:

- Я обязательно тебя дождусь! Только ты возвращайся, Андрюша, милый! - и чмокнула меня в щеку, развернулась и так же, бегом, пронеслась мимо своих обалдевших подруг. Я чуть котелок с компотом не уронил от неожиданности, посмотрел вслед убегавшей Ане, вздохнул глубоко и поплелся к моим, тоже слегка обалдевшим друзьям.

- Что это было, брат? Теперь начнут прикалываться, особенно Колян, не отбрешешься от них. Начнешь оправдываться, еще хуже будет. Поэтому, сунув брату компот, я отошел в сторону и молча, присел, привалившись к колесу полевой кухни.

- А ты, я гляжу, того, парень не промах! - это повар решил высказаться, - быстро ты ее охмурил. Вроде за компотом пошел, а сам того! Время даром не теряешь!

- Ты же сам сказал - приглядись, вот я и пригляделся.

Мы еще плохо ориентировались на этой местности, поэтому, лучше всего нам было дождаться сержанта Зиновьева, который должен доставить нас к комбату. До берега Дона, отсюда, было два с половиной - три километра и до нашего слуха долетали, отдаленные расстоянием пулеметные очереди и хлопки разрывов, чем-то напоминающие ночные взрывы на берегу, когда мы нашли Свистунова.

- Из минометов кроет, гад! - сказал повар, сворачивая самокрутку.

Колян не выдержал и обратился к нему:

- Табачком не угостишь, дядя?

- Закуривай, на доброе здоровье. Для хорошего человека ничего не жалко! - он оторвал кусочек газеты и отсыпал из кисета в ладонь Николая горсть табака. Повару, видать, жуть как хотелось поболтать хоть с кем нибудь. А тут мы подвернулись, просто подарок судьбы.

- Вы, говорят, с того берега вчера приплыли? - ненавязчиво затевал разговор словоохотливый повар.

- Я смотрю, солдатское радио у вас работает просто отлично! - Витька от голодной смерти был спасен и ему, видно, тоже хотелось с кем-нибудь "язык почесать".

- А как же! Оно, это радио, как ты говоришь, завсегда все новости узнает первое и передает, то же самое, нормально. Ну, так что-же? - не унимался повар.

- Что-же? Не было такого, дядька, люди брешут, а ты и уши развесил! Нельзя слухам разным, непроверенным, доверять-то! Вон, в сорок первом, как было? Немцы уже по всему миру раззвонили - мол, Москву уже взяли. А вышло что?

- Что?

- Вот только прикидываться не надо, как будто не знаешь, что под Москвой случилось. Надавала наша Красная Армия фашистам хорошенько и погнала их на Запад. Не совсем далеко, конечно, отогнала, но все-таки - факт.

Повар с удивлением посмотрел на Витьку и о чем-то задумался.

- Сыпни и мне, табачку, если не жалко, для хороших людей, - не выдержал я. После еды так и тянуло закурить.

- Не жалко! - повар насыпал и мне табака и дал клочок газеты на закрутку. Пока я сворачивал козью ножку и прикуривал от самокрутки брата, Витек пристроился в теньке и, похоже, решил вздремнуть слегка. Ну, точно, все как в армии: до обеда солдат борется с голодом, а после обеда со сном. Наш друг, в борьбе со сном, явно проигрывал. Не успел он закрыть глаза, как через мгновение уже мирно "сопел в две дырки".

Брат, видно сильно затянулся и, не выдержав, поперхнулся и закашлял, аж слезы на глазах показались:

- А крепкий у тебя табачок, дядя! - откашлявшись и вытерев рукавом гимнастерки глаза, весело констатировал Николай.

- Что есть - то есть! Крепкий, зараза! Да я привык уже. А зовут меня - Степанов Кузьма, - тихо засмеялся повар, - а то все дядя, дядя. Какой я тебе дядя? Мне двадцать восемь всего!

- Давно воюешь? - поинтересовался я.

- Давно! Считай полгода уже.

- Где ж побывать довелось? Небось, не одного фашиста своей поварешкой ухайдокал? - все также весело спросил Николай.

Улыбка слетела с лица Кузьмы, и он ответил брату вполне серьезно:

- Да много где побывать удалось. Из под Харькова еле ноги унесли. И кухня моя, где-то там осталась, - он махнул рукой в сторону Дона и тяжело вздохнул, - да что там кухня! Кухню-то мне, видишь, новую дали, а ребят, что там остались, уже не вернешь.

Немного помолчав, сильно затянулся и выпустив дым добавил:

- Крепко они нас, гады, жиманули, ничего не скажешь.

И опять вздохнул тяжело. Он сидел с нами под деревом, самокрутка его почти догорела, а он все смотрел, невидящим взглядом, куда-то вдаль, словно видел наяву весь тяжелый путь отступления и тех друзей-товарищей, что остались, навеки лежать по всему этому скорбному пути. Тех, что никогда уже не встанут в строй.