Горение (полностью)

- Нет. Добрая зависть помогает миру обновлять самое себя. Это не соперничество, не состязание, это новое качество, это чисто. - Дзержинский подвинул старику стакан чая и ванильные сухари. - В будущем - хочу верить зависть исчезнет. Мне кажется, зависть - приобретенное человеком качество, это не врожденное; это от неравенства, трусости, забитости, от тьмы.

- Сколько вам?

- Двадцать семь.

- Что?!

- Двадцать семь.

- Смотритесь на все сорок.

- Устал. Отдохну - снова буду самим собой.

- Все проходит, кроме усталости.

Дзержинский улыбнулся:

- Можно заносить на скрижали.

Норовский сжал стакан, задержал его у рта, потом с размаху бросил его об пол; высверкнуло быстрым сине-красно-белым.

- Я был в полиции, Доманский. Они хотят, чтобы я стал мерзавцем.

"Дорогая Альдона!

Спасибо за твои сердечные слова. Действительно, я чувствую себя довольно плохо. Хуже всего то, что на меня теперь нашла апатия и мне не хочется ничего делать. Единственно, о чем я мечтаю, это о том, чтобы выехать куда-нибудь в деревню, но это лишь мечты, - я должен оставаться здесь и продолжать свою жизнь. Никто меня к этому не понуждает, это лишь моя внутренняя потребность. Жизнь отняла у меня в борьбе одно за другим почти все, что я вынес из дома, из семьи, со школьной скамьи, и осталась во мне лишь одна пружина воли, которая толкает меня с неумолимой силой... Крепко поцелуй от меня деток своих. Тебя также крепко целую. С каким наслаждением я обнял бы наши леса и луга, дом, сосны во дворе и в саду и все наши родные места! по если я вернусь, то ведь и они не такие, как прежде, и я так изменился. Столько лет прошло, столько лет жизни, страданий, радостей и горя... Будьте здоровы. Крепко вас обнимаю.

Ваш тот же".

...Дзержинский письмо не подписал, потому что опустил его в ящик уже на территории Варшавской губернии, перейдя нелегально границу - в который уже раз...

Шевяков предложил Глазову присесть, достал из ящика стола пачку сигарет:

- Попробуйте, Глеб Витальевич, германские. Гартинг прислал в подарок. Дарить начал, - усмехнулся Шевяков. - Это хорошо, когда дарят - силу, значит, признали. В России слабым не дарят.

- А вдруг какой слабый силу наберет? Не простит сильному-то, сомнет.

- Значит, дурак сильный, коли позволил тому, кто под собой, высунуться. Умом, так сказать, обделен. Ладно, эмпиреи сие... - Шевяков помолчал, пролистывая бумаги, а потом тихо поинтересовался: - Чего ж не поправляете? Надо ведь по-ученому "эмпиреи" выговаривать...

- Силу берегу, - ответил Глазов. - Вашему совету следую.

- Это хорошо. Это - пригодится, - согласился Шевяков. - Я вас вот зачем позвал, Глеб Витальевич... Я хочу вам сеточку показать. Пока еще она ячеею крупна, даже щука проскочит, надобно подмельчить. Глядите: вот Краков. Там типография Дзержинского. На улице Коллонтая. Дом шесть. Я было задумал ее пожечь, но Феликс Эдмундович там теперь сам изволит жить - заместо ночного сторожа, австрияки пугнули, видно. В Берлин когда ездит, к Люксембург поселяет наборщика Франтишека или дед Норовский с внуками поддежуривает. Значит, жечь не тоже - шум, так сказать, лишний шум. Бить - так наверняка и без свидетелей. В Берлине с ним тоже трудно сладить - депутат рейхстага Бебель его обожает, глазом теплеет, ставит в пример. Так что, думаю, бить типографию в Кракове надобно здесь, у нас, в России, в Варшаве, Лодзи и Домброве. Сблаговолите озаботить своих сотрудников вопросом: где и через кого Дзержинский после ареста Грыбаса распространяет газету. Надобно не только партийцев взять под неусыпное наблюдение, но и симпатиков. Надобно бросить все лучшие силы на заарестование Дзержинского, а сделать это можно здесь во-первых, и, во-вторых, в г у с т ы х рабочих районах.

Изъяв Дзержинского, мы в ы п у с к "Червового Штандара" приостановим, серьезно приостановим - он там пружина, он - главное действующее лицо. Задача, так сказать, ясна? Ну, и слава богу.

Поселок рудокопов в Домброве был страшен: покосившиеся дома, грязь, пьянка, по ночам - непроглядная темень, тишина, и только ухает сердце района шахта, живая могила, сырость и смрад.

Дзержинский шел от станции по полю, с трудом вытаскивая ноги из чавкающей жижи: дорогу контролировали городовые, рабочий край без надзора оставлять негоже, днем и ночью за фабричными глаз надобен, они как солома, если умело подпалить.

Возле крайнего дома Дзержинский остановился, вытер пот со лба и долго отмывал грязь с высоких калош. Вода в луже пахла углем, здесь все пахло углем, даже пот и кровь.

Услыхав условный стук в окно, Людвиг Козловский взметнулся со скрипучей узенькой кроватки, прошлепал к двери, распахнул, сказал быстро:

- Проходи. Я уж волноваться начал - жандармы в последнее время зачастили.

- Свет зажжешь? Мне бы калоши снять - наслежу.

- Не. Свет зажигать опасно: донесут, что по ночам гости ходят.

- Тогда подвинь стул какой - пол не хочу топтать.

- Стул, - хмыкнул Людвиг, - откуда ж у меня стул? Табуретку дам, это можно.

Дзержинский снял калоши, прошел в маленькую горницу - на второй кровати, возле печки, тихонько посапывали старики Козловские.