Гордость и предубеждение

— Да уж, искренность мою вы познали достаточно, дабы полагать меня способной на такое. Столь ужасно оскорбив вас в лицо, я бы не колеблясь оскорбила вас пред вашей роднею.

— Что сказали вы такого, чего я не заслужил? Ибо, хотя обвиненья ваши и были безосновательны и полагались на ошибочные предпосылки, поведенье мое стоило суровейшего порицанья. Оно было непростительно. Я не могу вспоминать о нем без отвращенья.

— Мы не станем ссориться из-за того, кому в тот вечер причиталась бо́льшая доля вины, — сказала Элизабет. — Говоря строго, мы оба вели себя небезупречно, но с тех пор, я надеюсь, оба научились любезности.

— Я не могу так легко примириться с собою. Воспоминанье о том, что я говорил, о том, как вел себя, о моих манерах, моих выраженьях и поныне меня терзают невыразимо, как терзали много месяцев. Я никогда не забуду вашего столь уместного упрека: «Если б вы повели себя благородно». Вот что сказали вы. Вы не представляете, вы едва ли можете постичь, как слова сии мучили меня — хотя, должен признать, лишь спустя некоторое время мне хватило ума распознать их справедливость.

— Я определенно была весьма далека от предположенья, что они подействуют так сильно. Я никоим образом не догадывалась, что их возможно так воспринять.

— Я с легкостью этому верю. Вы полагали тогда, что я вовсе лишен человеческих чувств, — наверняка вы так думали. Я никогда не забуду вашего лица, когда вы сказали, что я не мог предложить вам руку и сердце никаким манером, кой соблазнил бы вас принять мое предложенье.

— О, не повторяйте того, что я тогда сказала. Вовсе не годится сие вспоминать. Уверяю вас, я давным-давно искренне этого стыжусь.

Дарси помянул свое письмо.

— Скоро ли, — спросил он, — скоро ли переменило оно к лучшему ваше мненье обо мне? Прочитав, поверили ль вы ему?

Она рассказала, как повлияло на нее письмо и как постепенно стиралось ее предубежденье.

— Я знал, — сказал он, — что посланье мое причинит вам боль, но сие было необходимо. Надеюсь, письмо вы уничтожили. Одна часть его, начало — я страшусь думать, что вы найдете в себе мужество ее перечитать. Я припоминаю выраженья, кои понудят вас справедливо меня возненавидеть.

— Письмо, конечно, будет сожжено, если вы полагаете сие важным, дабы сохранить мою привязанность, но, хотя мы оба располагаем резонами считать мненья мои не совершенно твердокаменными, они все-таки, я надеюсь, не настолько переменчивы.

— Когда я его составлял, — отвечал Дарси, — мне казалось, будто я совершенно спокоен и холоден, но с тех пор я уверился, что писал в кошмарной ожесточенности чувств.

— Пожалуй, начиналось оно жестоко, но закончилось иным манером. Прощанье — само милосердие. Но не вспоминайте более о письме. Чувства человека, его написавшего, и человека, его получившего, ныне разительно отличны от тех, что питаемы были тогда, и всякое неприятное обстоятельство, с ним связанное, надлежит позабыть. Вам следовало бы отчасти усвоить мою философию. Думайте о прошлом, только если воспоминанья приятны вам.

— Мне не верится, что у вас имеется философия такого сорта. Ваши воспоминанья, должно быть, вовсе лишены самобичеванья, и довольство, ими порождаемое, проистекает не из философии, но из неведенья, что гораздо лучше. Со мною же дело обстоит иначе. Болезненные воспоминанья преследуют меня, и от них невозможно, не должно отмахиваться. Всю жизнь я был себялюбив в поступках, если не в принципах. В детстве меня учили тому, что хорошо, но не научили исправлять характер. Мне привили верные принципы, но предоставили следовать им в гордости и заносчивости. Увы, я единственный сын (а много лет — и единственный ребенок), меня баловали родители, кои, хоть сами и были добры (отец мой, к примеру, — воплощенное добросердечье и приятность), дозволяли, поощряли, почти учили меня быть себялюбивым и властным, не заботиться ни о ком за пределами семейного круга, презрительно глядеть на весь прочий мир, стремиться, во всяком случае, презирать их разум и достоинства в сравненьи с моими собственными. Таков был я с восьми до двадцати восьми лет, и таким бы я остался, если б не вы, драгоценная моя, прекраснейшая Элизабет! Ах, сколь я обязан вам! Вы преподали мне урок, поначалу тяжкий, но весьма полезный. Вы достойно смирили меня. Я пришел к вам, не усомнившись в вашем согласии. Вы показали мне, сколь ничтожны мои притязанья осчастливить женщину, достойную счастья.

— Так вы были уверены, что я соглашусь?

— Именно. Что вы подумаете о моем тщеславии? Я полагал, будто вы желаете, ожидаете моего предложенья.

— Должно быть, виноваты мои манеры, но это я не нарочно, уверяю вас. Я ни мгновенья не желала вас обмануть, но живость моя, вероятно, нередко сбивала меня с пути истинного. Как вы, должно быть, ненавидели меня после того вечера!

— Ненавидел вас! Поначалу я, пожалуй, сердился, но чувства сии вскоре обратились на должный предмет.

— Я почти страшусь спросить, что подумали вы обо мне, когда мы встретились в Пемберли. Вы корили меня за приезд?

— Вовсе нет, я удивился — больше ничего.