Горчаков

Во все времена цензоры воспринимались как всеми презираемая каста окололитературных чиновников. Судьбы многих, в том числе и весьма одаренных служивых людей этой профессии, драматичны. Тот факт, что чиновники по цензурному делу находились на содержании у власти, вполне определял направление их мыслей и характер действий. С одной стороны, необходимо было угождать власти, исполняя ее порой весьма путаные и субъективные установки, с другой — именно цензорам приходилось непосредственно соприкасаться с авторской индивидуальностью, влиять на произведения — даже на их художественные достоинства, — предрекая их будущность.

Сам характер деятельности цензора, имевшего дело с тонкой тканью художественного повествования, его зачастую болезненные для автора толкования или оценки, а тем более рекомендации редакционного порядка повергали писателей в уныние и растерянность. Запреты, предупреждения, судебные преследования — вот далеко не полный перечень мер, которые применялись по отношению как к авторам, так и к владельцам печатных изданий и типографий.

Возрастающее с середины XIX века влияние слова на государственную политику, на состояние общественного мнения побуждало вырабатывать некие правовые рамки для цензурной деятельности — всевозможные уставы, положения, правила, а цензурному ведомству определялось место в государственной иерархии, причем это место часто менялось. При смене российских императоров оно переходило от Министерства внутренних дел к Министерству народного просвещения, порой ему давался самостоятельный статус, потом движение осуществлялось по новому кругу. Эти постоянные изменения свидетельствовали о том, что власть сама плохо представляла себе, как распорядиться инструментом воздействия на распространение новых знаний, на общественную мысль, на само просвещение как таковое. Мыслящим людям, не всегда готовым высказать свое мнение вслух, было очевидно: невежество расцветало там, где зло пытались находить в книгах. Но именно в книгах, журналах, газетах власти упорно продолжали видеть источник всех российских бед, хотя и были неспособны противостоять нарастающему потоку печатных изданий. И внутри страны, и из-за рубежа по различным каналам поступали всевозможные сочинения, контролировать которые становилось все труднее. Необходимо было совершенствовать механизм цензурной работы. Помимо карательной, активно стимулировалась так называемая предварительная цензура. Ответственность при этом возлагалась на самого автора либо издателя. Однако то, что казалось гладким на бумаге — в уставах и уложениях, опровергалось жизнью.

Российская история знает немало случаев, когда под нож отправлялся весь тираж того или иного издания, когда книги изымались из обращения, а их авторы объявлялись сумасшедшими или государственными преступниками, подвергались судебному преследованию или физическому уничтожению.

В 1790 году был сослан в кандалах в Илимский острог за печатание знаменитой книги «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищев, а сама книга сожжена, в 1792 году посажен на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость издатель Н. И. Новиков; с 1793 по 1796 год томились в тюрьме 11 книготорговцев (Кольчугин, Переплетчиков и др.) за найденные у них недозволенные книги; в 1793 году сожжены 18 656 экземпляров разных книг, признанных вредными; в том же году уничтожена трагедия Я. Б. Княжнина «Вадим» [117].

Строгости цензуры в николаевское время превосходили всякое вероятие. Кроме главной цензуры существовало около 20 специальных. Требовалось исключительно счастливое расположение звезд, чтобы книга беспрепятственно прошла сквозь Сциллу и Харибду цензоров. И даже те произведения, которым удалось увидеть свет, могли быть изъяты и уничтожены: существовал еще один орган — «Комитет 2 апреля 1848 года для надзора за печатью и наблюдающих за нею учреждений», то есть надзор над надзирающими…

Эти обстоятельства приводили в состояние особой тревоги цензоров, которым приходилось прочитывать произведения «от корки до корки». Разумеется, это было беспокойство за собственную судьбу и карьеру. «Страшный умысел», «злые козни» мерещились им и в безобидных сказках для детей, и в сугубо научных исследованиях. У правительственных чиновников, призванных контролировать литературный процесс и, следовательно, нести ответственность за его «чистоту», постепенно стало вызывать раздражение само писательское дело. С. С. Уваров, министр народного просвещения в годы правления Николая I, искренне хотел, чтобы «русская литература прекратилась», а сам главный цензор желал бы «вывести романы из России, чтобы никто не читал романов». А. В. Никитенко писал в 1830 году в своем дневнике: «Истекший год вообще принес мало утешительного для просвещения в России. Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в прозе и стихах запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники» [118].