Горбатая гора

И это не касалось никого, кроме них. Они парили выше ястребов, в воздухе, пропитанном горьковатым восторгом, над огоньками автомобильных фар, ползающими на распростёртой внизу равнине, над лаем собак в ночи – над всей этой обыденностью. Они считали, что их никто не замечает, но это было не так: Джо Агирре как-то раз целых десять минут наблюдал за ними в бинокль и видел, как они застегнули джинсы и Эннис поехал на пастбище. После этого Агирре передал Джеку весть от его родных – мол, дядя Гарольд слёг с воспалением лёгких и, возможно, его не переживёт. Впрочем, дядя выздоровел, о чём Агирре вновь не поленился сообщить, вызывающе уставившись на Джека с высоты седла.

В августе Эннис провёл с Джеком целую ночь в лагере, и их овцы, испуганные грозой с градом, свернули на запад и смешались с другим стадом. Целых пять кошмарных дней Эннис и пастух-чилиец, не знавший ни слова по-английски, пытались отделить своих от чужих, что было практически невыполнимой задачей: нанесённые краской клейма к концу сезона почти стёрлись. Хоть число овец в стаде было вроде бы верным, но Эннис знал, что чужие среди них всё же остались. Смешались не только овцы – всё вокруг странным образом перепуталось, лишая Энниса покоя.

Снег выпал рано – тринадцатого августа, толщиной в целый фут, но быстро растаял. Через неделю Джо Агирре велел им спускаться: со стороны Тихого океана шла новая, ещё более сильная буря. Они собрались в спешном порядке и вместе с овцами помчались вниз: камни сыпались у них из-под ног, над головами клубились, надвигаясь с запада, сизые тучи, а в воздухе остро пахло снегом. Всё вокруг бурлило в адском вихре, сверкали молнии, трава низко стелилась под ветром, зверски ревевшим над поваленными стволами и расселинами в скалах. Спуск по склону показался Эннису замедленным, но крутым и безостановочным падением.

Когда настало время расчётов, Джо Агирре был немногословен. Заплатив им, он окинул кислым взглядом топчущееся стадо и сказал:

– Не все из них поднимались с вами на пастбище.

Пересчитывать овец он даже не стал. Эти охламоны с ранчо никогда не умели делать что-то как следует, думал он.

– Вернёшься сюда на следующее лето? – спросил Джек Энниса на улице, уже закинув одну ногу в свой зелёный пикап, обдуваемый пронзительным холодным ветром.

– Может, и нет. – Эннис прищурился от пыли и песка, летевших ему в глаза. – Как я уже говорил, мы с Алмой собираемся в декабре пожениться. Попытаюсь найти какую-нибудь работу на ранчо. А ты? – Эннис отводил взгляд от синяка на подбородке Джека, который он ему поставил в их последний день на горе.

– Может, вернусь, если ничего получше не найду, – ответил Джек. – Пока подумываю отправиться домой, надо папане помочь зимой. А весной, может, двину в Техас. Если в армию не заграбастают.

– Ну, тогда, наверно – до скорого.

Ветер гнал по улице пустой пакет, пока тот не залетел под машину.

– Ага, – сказал Джек.

Они обменялись рукопожатием, похлопали друг друга по плечу и расселись по машинам. Их разделяло уже сорок футов, и ничего не оставалось иного, как только разъехаться в разные стороны. Отъехав на милю, Эннис ощутил, будто кто-то вытягивал из него кишки – ярд за ярдом, наматывая на руку. Остановившись у обочины, он попытался выблевать это отвратительное чувство, но из желудка ничего не вышло. Летел, кружась, свежий снежок. Никогда ещё Эннису не было так плохо, и прошло немало времени, прежде чем это отступило.

В декабре он женился на Алме Бирс, а к середине января она уже забеременела. Поработав на ранчо там и сям, Эннис устроился ковбоем на Вершину Элвуд, к северу от Лост Кэбин, в округе Уошэки. Он всё ещё там работал, когда в сентябре родилась Алма-младшая – так он назвал дочку. Спальня наполнилась запахами засохшей крови, молока и детских какашек; малышка то вопила, то чмокала у груди сонно стонавшей Алмы. Для человека,  привыкшего работать с домашней скотиной, все эти звуки и запахи символизировали плодовитость и продолжение рода.

Когда Вершина Элвуд закрылась, они переехали в квартирку над прачечной в Ривертоне. Эннис устроился в дорожно-ремонтную бригаду, не находя в этой работе особенного удовольствия, а по выходным трудился на ранчо – за возможность держать там своих лошадей. Родилась вторая дочка, и Алма пожелала остаться в городе, поближе к больнице, потому что у девочки обнаружились признаки астмы.

– Эннис, пожалуйста, больше никаких заброшенных ранчо, – попросила она, сидя у него на коленях и обнимая его худыми веснушчатыми руками. – Давай поселимся в городе.

– Пожалуй, – сказал Эннис, забираясь пальцами под её рукав и вороша пушистые волосы под мышкой.

Уложив жену на кровать, он скользнул рукой по её рёбрам и студенисто-мягкой груди, округлостям живота и колена – прямо во влажную щель, после чего двинулся к северу или экватору – кому как предпочтительнее ориентироваться. Он пощекотал там, пока Алма не содрогнулась, сопротивляясь, и тогда он перевернул её и быстро совершил с ней то, что она терпеть не могла.