Гоп-стоп, битте!

Видно было в одном окне, в том, который ближе к углу, как она прошла к столу. Наклонилась, расписалась за выручку. Возвращаясь, остановилась на мгновение спиной к нему — это произошло уже у окна коридора, поднесла руку ко рту, освежая помаду — голову дал бы на отсечение, что это именно так, и пронзительная жалость к ней: помада в кармане, как у него — зубная щетка. Бедная девочка!

Ну конечно, помада в кармане, она вышла без сумки, потирая верхнюю губу о нижнюю — распределила краску равномерно. А зеркальце где? В другом кармашке? Или она красилась на ощупь?

— Нам далеко идти, — предупредила, взяв его под руку.

Скрип синхронно ступающих шагов. На его родине снег никогда не бывает так звонок.

Тягостная минута молчания, и как избавление от неловкости — ломкий от мороза ли, от усталости ли, от курения ли голос.

Она из деревни. Они с сестрой окончили библиотечный техникум в городе Канске. Их распределили в сельские библиотеки, и тут началась перестройка. «Колхоз просто развалился. А вместе с ним сама собой упразднилась и библиотека. Работы нет. Мужики спились и мрут как мухи. Тут уж не до чтения. Устроилась в городе кондуктором ради общежития и прописки, но это временно».

Слово «мухи» неприятно царапнуло слух. Он ненавидел их больше, чем Желтого Санитара и тех, кто его ограбил…

«Повезло, что койку в общежитии дали. Четверо в одной комнате. Хорошие девчонки». Последняя фраза прозвучала не очень убедительно.

И, боясь новой неловкой паузы, он рассказал тоже…

— Вот сволочи! Неужели совсем ничего не помнил? — Повернула голову, вопросительно заглянула в глаза.

— Ничего.

— Бедненький.

Свернули налево от дороги. Запетляли между домами.

— А Иртыш, — показала рукой, — справа внизу. Вот мы и пришли. Только ко мне нельзя. Завтра сестра уйдет в ночную, мы с ней близнецы, на одной кровати спим, и…

— А где она ночью работает?

— Детский садик сторожит. Да мы только что мимо него прошли. Вон он рядышком. Да не туда смотрите. Вон, за железными воротами.

Деревянный стук плохо подогнанной к косяку двери. Парное тепло сквозь щели. «Улицу русские отапливают. Нишьт гут».

Остановились в темноте перед началом лестничного проема. Прислонил ее спиной к горячей батарее. «Как хорошо, что нет света».

Какая-то девушка быстро прошла мимо, боясь взглянуть в их сторону. Оглянулась, когда поднялась на площадку, но увидела в сумраке только его спину.

Вкус помады морковного цвета ничем не отличается от вкуса косметического дамского средства других оттенков.

Расстегнул ей пальто. Полами своего взял, как в кокон. Просунул руки под толстый ворс свитера. Бархатистость кожи под мышками. Нежная жалость к ней до слез. Что это с ним?

— Ой, щекотно, — прервала поцелуй.

Сдвинула прижатыми руками его ладони из подмышек ближе к центру.

Понял. Положил руки на маленькие теплые груши и уместил их в ладони.

— А хочешь, я поеду с тобой на вокзал? У мужа с женой никто не станет проверять документы, хочешь?

— Тебе нужно выспаться. Уснешь завтра в троллейбусе.

— Завтра будем спать на детских матрасиках, как на перине. Положим на пол, каждому по три штуки — кайф!

— А там есть душ?

— Обижаешь. Есть, конечно. Слушай! Я придумала! Сколько времени? Давай, давай, милый, в аэропорт. Доедешь до «Голубого огонька», а там шестидесятый, или сбежишь вниз и поймаешь полтинник, он с Речного пойдет.

— А что в аэропорту?

— А там тепло, и на втором этаже удобные сиденья без подлокотников. Можно лечь в полный рост. Народу мало. Публика чистая. Спокойно можешь отдохнуть. Давай, Михаэль, до завтра. Спросят, не дай бог, документы, скажи, что живешь в Таре, приехал встречать родню из Москвы. Самолет прилетает утром. А ментов ты зря боишься. В таком шикарном кожаном пальто в пол, а я, по крайней мере в Омске, таких еще не видела, тебя никто ни в чем не заподозрит.

— А моя уголовная щетина?

— Она тебе безумно идет.

Проводила до остановки. Усадила в автобус. Махнула рукой, улыбнулась печально. Он вошел в теплый автобус, сел, повернул голову и увидел свое отражение в окне. Лицо выглядело озабоченным.

* * *

«Белые розы, белые розы! Беззащитны шипы. Что с ними сделали снег и морозы», — пел симпатичный мальчик с острым подбородком на экране телевизора. Голос комнатный, с трещинкой, но с трогательной альтовостью.

— Главный сирота перестройки, — подавила зевок женщина в дубленке.

— Не смейся, Надя, у него на глазах мать убила отца молотком, а потом в тюрьме заболела и умерла. — Голос женщины в мутоновой шубке.

— Да как ты, Валя, не понимаешь. Это же легенда, — сказала Надя, — обыкновенная легенда для раскрутки певца. Его отец жив и здоров. Живет в Тимертау. Я даже фамилию знаю, Василий Клименко. Шоу-бизнес.

— Да уж получше нашего.

Михаэль сидел в аэропорту и, высоко задрав голову, смотрел телевизор.

Люба была права. Народу мало. Тепло. Чистая публика. Буфет. Телевизор высоко под потолком, изображение сносное. Звук плохой.

Главного сироту перестройки сменил другой певец.