Гончаров

Но вот оно — зазвучали копыта, и на прытком, издевательски хохочущем коне вскакивает на лесную поляну юный прекрасный полубог… И он сразу все понял. Давясь плачем, он пятится, пятится, ему хочется изодрать ногтями свою кожу, исцарапать в кровь свое отвратительное лицо, завыть на весь лес, как воет смертельно пораненное гением любви чудовище…

Да, это подступала страсть — неуправляемая, болезненная. И ее приближение уже все вокруг него почувствовали. Все, только не она. Напротив того, в своем бездумном кокетстве она не находит ничего лучшего, как истолковать его непривычное поведение совсем иначе — в том смысле, что он-де просто-напросто ее завлекает. Это истолкование настолько его смутило и озадачило, что он опять вынужден объясняться письменно:

«Надеюсь, Вы позволите мне видеть Вас хоть четверть часа у Вас или в карете, по дороге к Евгении Петровне — нигде больше: не бойтесь, Бог с Вами. Ни умыслов, ни сетей, ни птицеловства, о котором Вы не постыдились намекнуть мне вчера, а есть только одно неодолимое желание заслужить Ваше доброе мнение и никогда не терять его, приобресть Вашу дружбу и быть ею счастливым.

У меня хандра, хандра… Какой у меня несчастный, мнительный характер. Не правда ли?»

Если со стороны рассудительно и беспристрастно рассматривать развитие его чувства и ее реакцию на это чувство как некую взаимную игру(полуосознанную или бессознательную), имеющую, впрочем, свои правила, хитрости, тактические ходы и так далее, то нужно будет признать, что он эту игру незаметно для себя проигрывал почти с самого начала.

Действительно, умолять, упрашивать, соглашаться на все условия своей соперницы по игре — разве так должен вести себя мужчина, на что-то рассчитывающий?!

Подумать только: он — знаменитый писатель, умница, сердцевед, и вдруг раболепствует перед капризной провинциалкой, которая к тому же едва ли не годится ему в дочери! Да пусть ей потрафило выйти личиком в рафаэлевскую мадонну, что с того-то?

Впрочем, ему предоставилась передышка — возможность повести себя с большим соответствием собственному возрасту и опыту: она опять уезжает в Москву.

Вдогон ей он послал письмо с лестным сообщением: «Тургенев, у которого я был вчера, спрашивал меня: «скажите, какая прекрасная женщина живет у Майковых и можно ли там увидеть ее?» Я показал ему шиш». (Совсем неплохой ход: слегка задеть струнку тщеславия.)

На этот раз она отвечает очень быстро — коротенькая, но веселая записка. И он тут же — за бумагу:

«Как благодарить Вас, изящнейший, нежнейший друг, за торопливую милую весть о себе?.. Заплакал бы от радости, да кругом все чиновники, я на службе был (когда пришло письмо), подумают, не рехнулся ли я».

(Ну вот, опять — что ни фраза, то промах! Показывать ей, что у него уже глаза на мокром месте, — экая, право, бездарная игра!)

А он еще и продолжает все в том же тоне приговоренного на вечное одиночество: «Зачем Вы уехали отсюда? Или бы Вы не приезжали, а если приехали, то не уезжали бы никогда… Здесь началась обыкновенная жизнь, какая была до Вас: да что в ней! Никуда и ничего не хочется. Я уже уклонился от нескольких вечеров и обедов… У Майковых все то же… Ко мне время от времени подходили Евгения Петровна, Старушка [3], с вопросом: от чего я мрачен, апатичен, неподвижен, а другие замечали просто, что я «толст». У меня вертелся на языке каламбур, что я «отолстел» совсем, но я умолчал… Что за погода: дождь, слякоть. Это право оттого, что Вы уехали… При Вас у меня были какие-то крылья, которые отпали теперь».

Явные признаки поражения проглядывали не только в содержании его писем. Любой внимательный почтмейстер, даже ничего не распечатывая, все бы понял сразу: в Москву письма летят одно за другим, и каждое весит! А оттуда — редко-редко, будто по принуждению. И легонькие совсем — со стола сдунешь.

Однажды он выслал ей письмом целую… главу из романа. Не того романа про ленивца, несколько отрывков из которого он читал ей недавно. Тот роман сейчас привял, не пишется, погода испортилась, а этот, что он ей посылает, — совсем особый роман: сюжет прямо касается ее, Елизаветы Васильевны Толстой, и только от нее зависит, чем все разрешится.