Голубые капитаны

Да, это был сон, цветной, липкий, знакомый, как много раз читаная книга. Сначала желтый пивной ларек у Глебучева оврага. Косоглазый упрямый парень в куцей кепчонке, длинном пиджаке и в широких полосатых брюках с напуском на хромовые сапоги. Он покровительственно хлопает по плечу и пыхтит в ухо: «Надо будет еще железок с ксивами, подходи сюда, кореш!» Ноги несут от ларька, а в кармане две бронзовые медали, выменянные на связку сушеной воблы… Сине-желто-зеленый круг. В радуге Волга и полукольцо лесистых гор. Спектр потемнел, круг сузился и как бы выстрелил его на Сенной базар. Ярко-красный плакат, палец красноармейца прицелился в его переносицу: «Что ты сделал для фронта?» Спины, руки, разинутые рты с золотыми зубами, выпученные от самогона и жадности глаза. Вместо плаката — старушка. Живая. Согбенная, тощенькая, в широком солдатском бушлате и драной пепельной шальке. Она ловит его взгляд, кланяется, почти шепчет: «Серебряная. От мужа осталась, упокой его душу, боже! — крестится. — Не украла я. От мужа… Хлебцем возьму. Или маслицем». Он выхватывает из сморщенной ладони кусочек белого металла, который дают солдатам за отвагу, взвешивает на своей пухлой руке и сует бабке четвертинку касторки и пайку хлеба. Хочет уйти и не может. Тесным стал черный круг. Он уже давит на плечи, сжимает горло, грудь. И не круг — тиски…

Это было, было, было, но ведь семнадцать лет тому назад!

Родился Ожников хилым, и ножка одна была чуть короче другой. Сверстники его не любили, сторонились. Думалось, что за неказистую внешность. Отец успокаивал: «Не во внешности сила человека, Фима». Желая стать сильным, смекалистым, дерзким, как лучшие из сверстников, Ожников пытался выделиться хотя бы умом, но ничего не получалось. Вот тогда он и затосковал о силе, волшебной, сказочной, о нечистой силе. Мать сказала: «Пустое это, Фима. Ловкую мысль выпестуй, оживи, она жизни венец!»

Потом война. Портреты знакомых парней в газетах. Повзрослевшие одноклассники получают медали, ордена. О них пишут как о героях. Он вступает в комсомол, и отец одобряет этот шаг. Родители уезжают из Саратова, прослышав, что немцы назначили точную дату захвата города. А он не желает ехать с ними, да отец и не настаивает: «Здесь будет кому присмотреть за тобой!» Остался. Пошел в военкомат и попросился на фронт или поближе к фронту. Хорошо лопочет по-немецки в объеме школьной программы и чуть больше. Ему предлагают несколько мест — одно из них: курсантом разведшколы. Он бы пошел — только в этот день пришлось разгружать санпоезд, и он увидел впервые ужасную картину: раненые в бреду, без рук, без ног! Его легкая хромота — пустячок! И он выбирает должность кладовщика в десантной планерной школе. Как-никак при армии! Только когда ложится в кладовке на горбатый пыльный диванчик, открытые глаза опять видят волшебные сны.

Ожников ярко помнит многое из прошлых сновидений.

…Пусть он хром, но в его кулаке неимоверная сила. Он не танцует по рингу, а стоит, ждет приближения соперника. Люди кругом затаили дыхание. Вот она, жертва, наглухо закрытая перчатками! Он бьет! Удар приходится по перчаткам, но это его удар! И через канаты в публику летит уже бывший чемпион мира Джо Луис!

…Пусть левая нога короче правой. Но левая способна на взрыв! Они бегают, потеют, а он стоит далеко от ворот. Пусть работают, стараясь подкатить к нему мяч. Мяч рядом. Короткий молниеносный удар! Свист летящего снаряда. Вдребезги штанга! Рухнул вратарь. А обрывки лопнувшего мяча трепыхаются в сетке ворот «Черных буйволов». Стадион взрывается аплодисментами, и его, лучшего форварда мира, несут на руках…

…А вот он проходит сквозь стены в логово бесноватого фюрера…

Он грезил наяву, хотел магических свершений, хотя и знал, что их не может быть. Под ним не тахта, покрытая шикарным ковром, а колючий от вылезших пружин диванчик в заплеванной каптерке. Пахнет мышиным пометом и солидолом. Грохочет над крышей аэросцепка. Планеристы тренируются, готовятся в тыл врага. Разорванный винтами и крыльями воздух свистит, буравит мозг. Скорее накрыть голову старым стеганым бушлатом. «Прекратить!» — но его визгливый приказ глохнет под вонючим покрывалом. Они никогда не услышат его, потому что волшебной силы не существует… Узнал ли его бывший планерист Донсков? Вряд ли. Нет теперь того каптерщика, который когда-то ему и его друзьям менял сахар на табак. Нет его! Ничего похожего от него не осталось. Ничего!

Ожников смотрит в окно. Он любит стоять так. Кажется, что ты видишь целый мир через амбразуру, а тебя под бронированным колпаком — никто. За стеклом светло-серая, как шкура змеи, ночь. Белая ночь. Лучше бы черная, настоящая. Вон зажегся свет в гостинице. Окно Донскова. Заявился, планерист! А справа окутанная сизым туманом шумит хвоя. Холодный воздух перемешан с мерзким запахом торфяной жиги. Надсадно звенят комары.

— Ахма! Шлепанцы! — негромко приказал Ожников.

Из тьмы в углу комнаты выскользнула росомаха, в ее зубах домашние тапочки без задников.

— Вот так должны служить и они! — Он громко начал, но последнее слово произнес почти шепотом.