Голубой Марс

Но теперь они обрели определенные способности, – способности, какие имеют группы, какие имеет… цивилизация. Сборное тело научных знаний в самом деле разрасталось до огромных размеров, и знания эти давали им такие возможности, которые едва хоть кто-нибудь сумел бы постичь даже в общих чертах. Но такие возможности имелись, постижимые или нет. Богоподобные возможности, как называл их Мишель, пусть и не было нужды их преувеличивать или путать карты, – эти возможности существовали в материальном мире и были реальны, но ограничены реальностью. Что тем не менее давало шанс – а Саксу казалось, что их возможности это позволяли, если их правильно использовать, – создать, наконец, достойную людскую цивилизацию. После всех многовековых стараний. А почему нет? Почему? Почему бы не задрать планку до высочайшего уровня? Они могли обеспечить всех благами по справедливости, лечить болезни, отстрочить старение, чтобы прожить тысячу лет, постичь вселенную от длины Планка[3] до масштаба космоса, от Большого взрыва до эсхатона[4] – все это было возможным, технически доступным. А те, кто считал, что человечество способно стать великим лишь через страдания, могли просто выйти в свет и вновь столкнуться с бедами, которые, по мнению Сакса, не минут никогда, – такими, как потерянная любовь, предательство друзей, смерть, неудачные лабораторные опыты. Остальные тем временем могли продолжить создание достойной цивилизации. Это было им по силам! И это, честно говоря, потрясало. Они достигли того момента в истории, когда было справедливо сказать, что да, это возможно. Хотя верилось в это с большим трудом, и такая вероятность вызывала у Сакса подозрения – ведь в науке, когда что-то казалось слишком необычным или беспрецедентным, сомнения возникали мгновенно. Шансы на создание такой цивилизации были невелики. Оно предполагало наличие искажения перспективы, и приходилось признать, что положение вещей было более-менее неизменным и все жили в обычные, средние времена – по так называемому принципу заурядности. Хотя Сакс никогда не считал этот принцип особенно привлекательным; пожалуй, он лишь означал, что справедливость была достижима всегда. Но, как бы то ни было, нынешний момент был исключителен, вот он, прямо перед ним, за этими четырьмя окнами, блестящими в свете естественного солнца. Марс и его народ, свободный и могучий.

Сколько тут требовалось осознать! Мысли то и дело ускользали от него, затем возвращались вновь, и он, удивленный и радостный, восклицал: «Ха-ха!» Вкус томатного супа и хлеба. «Ха!» Темно-фиолетовое сумеречное небо. «Ха!» Устройства на приборной панели, слабо светящиеся и отраженные в черных окнах. «Ха! Ха! Ха! Ой, не могу!» Он мог поехать куда угодно – стоило лишь захотеть. Никто не указывал ему, что делать. Он произнес это вслух темному экрану своего компьютера:

– Никто не указывает мне, что делать!

Это казалось даже слегка пугающим. Кружило голову. «Ка», – сказал бы йонсей[5]. Предположительно маленькие красные человечки называли так Марс, от японского «ка», что означало «огонь». Это слово существовало и в ряде других старых языков, включая протоиндоевропейский – по крайней мере, так утверждали лингвисты.

Он осторожно забрался в большую кровать в задней части салона и улегся на нее под гудение обогревателя и электрооборудования, напевая с закрытым ртом под тонким покрывалом, быстро схватывающим тепло его тела, положив голову на подушку и рассматривая звезды.

На следующее утро с северо-запада пришел антициклон, и температура выросла до 262 градусов по Кельвину. Ему пришлось спуститься до пяти километров над нулевой отметкой, где давление воздуха составляло 230 миллибар. Для свободного дыхания этого было недостаточно, и он натянул костюм с подогревом для выхода на поверхность, прицепил небольшой баллон с воздухом и надел на нос и рот маску, а на глаза – защитные очки.

И все равно, когда он выбрался за дверь наружного шлюза и, спустившись по ступенькам, очутился на песке, от сильного холода у него заложило нос и выступили слезы, мешая смотреть перед собой. Свист ветра казался громким, несмотря на то что уши скрывал капюшон. Подогрев при этом работал исправно, и все остальное тело оставалось в тепле, а лицо постепенно привыкло к такой температуре.

Потуже затянув шнурок капюшона, он двинулся вперед, перешагивая с одного плоского камня на другой – они здесь были повсюду. Он часто наклонялся, чтобы осмотреть трещины, находил лишайники и широко рассеянные образцы прочих форм жизни – мхи, мелкие пучки осоки, траву.