Голубое стекло

— Тоня, это — Балахо, председатель колхоза в Чегеме, мой старый друг, — сказал Бетал.

— Будьте как дома, не стесняйтесь, — попросила Антонина Александровна.

Балахо криво улыбнулся, переложил хлеб из правой руки в левую, а правой взял со стола ложку. Я видел, что ему не хотелось есть, не хотелось находиться в этой комнате, сидеть за этим столом рядом с Беталом. Даже мне от одного вида Балахо расхотелось есть вкусный суп.

— Я тебе расскажу, Тоня, почему я решаю это дело здесь, а не на работе, — сказал Бетал, когда Антонина Александровна присела рядом с ним. — Это — срочное дело. Очень важное дело.

— Может быть, не надо при детях и за обедом? — спросила Антонина Александровна.

— Это — срочное дело, — ещё раз повторил Бетал. — А дети… Дети пусть тоже слушают. Пусть знают, что такое партийная принципиальность. В школе этому не научат. А они будут жить после нас. Пусть запомнят этот обед.

— Бетал… — робко попросил Балахо.

— А ведь мы с тобой в одном году вступали в партию, — посмотрел на него Калмыков. — И воевали против белого дерьма в одном отряде. Я говорю верно?

— Верно, — опустил голову Балахо.

— Тоня, — снова обратился к жене Калмыков, — вчера ко мне в обком пришла женщина. Наржан Хамдешева.

— Бетал… — ещё раз попросил Балахо.

На этот раз Калмыков даже не посмотрел на него.

— У Наржан есть муж, которого зовут Лукман. У них пять детей. И самый плохой дом во всём Чегеме — мазанка, две комнаты, в одной спят, другая — кухня. И огорода нет, потому что нет мужских рук. Лукман уже два года не может работать. У него ревматизм. И два года колхоз ничего не даёт ему на трудодни. По твоему распоряжению? — резко повернул голову в сторону Балахо Бетал.

Балахо совсем низко нагнулся над столом.

— Распоряжения не было, — сказал он почти шёпотом. — Мы помогали Лукману… немного… Но ведь он не выходит на поле…

— Так, — сказал Бетал, откинувшись на стуле и положив ложку рядом с тарелкой. — Балахо, а если бы у нас в отряде в восемнадцатом году были раненые и мы бы не кормили их из-за того, что они не воюют? Как это назвать?

— Фронт и колхоз — это не одно и то же, — прошептал Балахо.

— Да, не одно и то же! Ты прав. Потому что на фронте еда была не всегда, а в колхозе она есть каждый день. На фронте нашим домом была бурка, а подушкой — седло. А сейчас у нас каменные дома. Кстати, Балахо, у тебя дом турлучный или саманный[1]?

— Ты же знаешь мой дом, Бетал, был у меня в гостях, — пробормотал Балахо.

— У него дом из хорошего туфа, — обернулся к жене Бетал. — Четыре комнаты. И застеклённая веранда размером в две комнаты. И огород, и сад в пятнадцать соток.

— Землю мне дало государство, — сказал Балахо. — А дом я построил на собственные деньги.

— Знаю! — дёрнул головой Калмыков. — И ещё знаю, что в селении нет детского сада. Председатель не забывает начислять себе трудодни. Председатель строит себе хороший дом, а дети играют на пыльных улицах.

— Проект детского сада есть. Мы начнём…

— Ладно! — отрезал Калмыков. — Мы разговаривали о Хамдешеве.

— Я ему выпишу по трудодням за целый год. Минимум.

— Нет, — сказал Бетал.

— За два года, — поправился Балахо.

— Нет.

— Наверное, можно выплатить деньгами…

— Нет, — сказал Бетал. — Подачки Лукману не нужны. Он — горец, как ты и я.

— Что же тогда? — растерялся Балахо.

— Ты выдашь ему мешок кукурузы и два мешка пшеничной муки. И ещё один мешок пшена.

— По трудодням получится больше, — сказал Балахо.

— Это ещё не всё. В пятницу ты объявишь шихах. Понятно?

— Зачем? — Балахо весь вытянулся на стуле, и даже рот у него раскрылся от удивления.

— Мы построим Лукману новый дом. И сарай. И уборную во дворе. В пятницу я сам приеду и заложу фундамент. А потом во дворе у Хамдешевых, у нового дома я проведу бюро обкома. В воскресенье вечером. Я приглашу туда всех председателей колхозов района и привезу с собой секретарей, чтобы они не бездельничали в выходной день в городе.

— Бюро?.. — выдохнул Балахо. — Бюро обкома в нашем селении? Во дворе у Лукмана?..

— Да. Я решил. И повестка будет одна: о внимании к человеку. Председателем будешь ты, докладчиком — я.

Бетал отогнул рукав гимнастёрки и посмотрел на часы.

— Всё. Ешь. Потом поедешь в Чегем.

Мало что понял я тогда из этого разговора. Хотелось поскорее выйти из-за стола и возвратиться в Туркмению к Гассану Баширову и Гамиду. У взрослых были свои дела, у нас, мальчишек, — свои. Поэтому я поскорее доел суп, проглотил котлету, даже не почувствовав её вкуса, и поблагодарил Бетала и Антонину Александровну.

Балахо помешивал ложкой в тарелке остывший суп и старался не смотреть на Калмыкова, который ел с аппетитом, будто ничего особенного не произошло.

— Идите, ребята, — сказала Антонина Александровна, увидев, что мы всё съели.

Едва мы очутились в комнате, Витя Денисов засмеялся и сказал Володе:

— Здорово он этого самого Бадахо… Ну и отец у тебя, Володька! Что же будет теперь?

— Шихах будет. Будут строить Лукману дом. А потом будет бюро обкома.

— Володька, а что такое шихах?

— Это когда все помогают одному. Всё селение. Вроде субботника, — сказал Володя.