Голубое и розовое

НЯНЬКА. Ну где вам! Вы — барышни! У вас и окна закрашены, чтоб вам ничего не видать!

ЖЕНЯ. А почему они бунтуются?

НЯНЬКА. Ми-илая! Голодный-то и архиерей в драку полезет! Ну и эти тоже. Пойдут, говорили, по всем улицам: давай нам хлеба, давай работы, а не то все разнесем!

ЖЕНЯ. А им дадут?

НЯНЬКА. Да, дадут… Для того городовых с казаками по дворам и набили.

ЖЕНЯ. Что же городовые и казаки?

НЯНЬКА. Да, слышно, сегодня те голодные совсем было собралися бунтоваться, так городовые на них и налетели — с шашками. В капусту изрубили их… А казаки — нагайками, как крапиву, посекли… (Спохватывается.) А тебе уж и сюды носяку сунуть надо? Знай свою Блюму — и конец!

ЖЕНЯ. Так, значит, тебе к Блюминому отцу сбегать нельзя?

НЯНЬКА. Нельзя.

ЖЕНЯ. Ну я пойду, когда так…

НЯНЬКА. Тебя, мозявки, там нехватало! Куды ты? Ночь на дворе спущается, по улицам бунты… Стрелять будут!

ЖЕНЯ. Нет, а я все-таки пойду. (Двигается к входной двери.)

НЯНЬКА (удерживая ее). А я тебя не пущу!

ЖЕНЯ. Не смеешь не пускать!

НЯНЬКА. Врешь, смею! Мамаша твоя когда померла, ты вот какая осталась.

ЖЕНЯ. Думаешь, я и теперь в люльке лежу?

НЯНЬКА. Ты-то, может, и не лежишь, да я с той поры около тебя на мертвых якорях стою. Никуды я тебя не пущу! Папашечка Дмитрий Петрович, когда помирал: «У меня, грит, Нянька, ни братов, ни сватов нету… Мы, грит, с тобой, Нянька, на войне побратались. Дочку мою, Ерошеньку, береги».

ЖЕНЯ. Ну, завел! Сто раз слыхала! (Погладила его по лысине.) Ладно, не пойду я… Я наверх побегу, в дортуар, спать. Посижу вот у тебя, пока Мопся к себе пройдет. Нянька, к отцу Блюминому ты пойти не можешь, это я понимаю. Ну, а про Блюму ты помнишь? Сделаешь что надо?

НЯНЬКА. У меня сказано — завязано. Сделаю.

ЖЕНЯ. Я, Нянечка, посижу. А ты работай себе.

НЯНЬКА (у стола, за работой, зевает). Эх, пошел бы и я спать! Другую ночь во всей амуниции сижу. Да вот нельзя! (Зевает.)

ЖЕНЯ. А ты мне сказку расскажи, вот и не заснешь.

НЯНЬКА. Сказку? Какую сказку? (Клюет носом.)

ЖЕНЯ. Да ты только одну и знаешь! Мою любимую, что всегда рассказывал.

НЯНЬКА. Это можно. Ну, слушай. (Зевает.) Жил-был человек один… И пошел он. Идет он день, идет он два, идет он три… Слушаешь, Ерошенька?

ЖЕНЯ. Слушаю… слушаю…

НЯНЬКА. Вдруг, откуда ни возьмись, — медведь! «Ты, грит, куды?» — «А я, грит, никуды». — «А никуды, так и я с тобой». Пошли… Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись, — лисичка! «Вы, грит, куды?» — «А мы, грят, никуды». — «А никуды, так и я с вами…»

Женя тихонько выскользнула из Нянькиной каморки, схватила с вешалки Блюмино пальтишко, прокралась к входной двери — и юрк на улицу.

(Бормочет.) Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись… (Раскрывает глаза.) Ерошенька! Ты где? (Осматривается.) Должно, спать побегла… (Зевает.) Пойти, что ль, тую Блюму вызволять! (Идет вверх по лестнице.)

Несколько секунд на сцене тишина — никого нет. Внезапно с улицы доносится глухой шум, топот бегущих ног и пронзительные полицейские свистки. Шум приближается. Слышны крики: «Лови-и! Дер-жи-и-и!» Дверь открывается, в нее врываются Женя и Ионя.

ИОНЯ. Двери… Заприте двери!

ЖЕНЯ (быстро поворачивает в замке ключ). Вот… Готово! Теперь не догонят!

В ту же минуту снаружи раздается сильный стук в дверь. Слышен грубый мужской голос: «Отоприте!» Женя и Ионя, переглянувшись, застыли, прижавшись вплотную к стене. На лестнице появляются Мопся и Ворона. Обе в длинных белых матинэ, накинутых поверх нижних юбок. Волосы их накручены на бумажные папильотки. У каждой из них в руке зажженная свеча. Женя, увидев их, быстро схватывает Ионю за руку и скрывается с ним в Нянькиной каморке, захлопнув дверь изнутри.

МОПСЯ (прислушивается к продолжающемуся стуку в дверь и крикам: «Отоприте!», в страхе крестится). Господи боже мой! Что там такое?