Голубка

— Ага! Сам пришел. А тут тебе писем подвалило. Ты, кстати, никогда не слышал такого имени: Азурита? И не услышишь. Родители так назвали дочь в честь редкого минерала. А дочка действительно редкий экземпляр, вот пишет, что работает в заводской столовой, но ей надоело, потому что всю жизнь она мечтала о красивой жизни...

Чуркин улыбался, зубы его блестели.

— Вот напиши ей, что не по адресу обратилась. Пусть получше обслуживает рабочих, тогда у нее будет все красиво.

Виктор взял протянутое письмо, но сказал:

— Надоело мне это.

Чуркин не удивился, сказал только:

— Мне тоже письма надоели, но ведь за ними люди. Нужно им отвечать.

— Не письма,— сказал Виктор. — Мне здесь работать надоело.

Наверное, Чуркин понимал, о чем говорит Виктор, но он ответил так:

— Ладно, пошлем по объектам. Мы давненько не выезжали на строительство железной дороги. Тебе полезно будет проветрить мозги.

— Я говорю, мне осточертела вся эта работа,— громко сказал Виктор, делая ударение на слове «вся».— Надоело мне это. Я строить могу, мне перед женой стыдно, она вкалывает, а я лясы точу...

Чуркин, улыбаясь, глядел на него. Он знал, что Виктор это скажет, и теперь произнес:

— Не заводись, не заводись...

— Я же мужчина, в конце концов я сумею строить не хуже других. Приехать в Ярск только затем, чтобы возиться с бумажками и заниматься трепотней...

Чуркин встал, подошел к двери и выглянул: девушка-секретарша сидела за своим столиком и ела конфету с хлебом. Он закрыл дверь поплотней, и, когда повернулся, от его приветливости, от обычной его улыбки на лице не осталось и следа.

— Уйди отсюда,— сказал он коротко.

— Как? — спросил Виктор, бледнея. Так с ним еще Чуркин не разговаривал.

— Оставь меня, понятно? — сказал Чуркин и оглянулся на дверь. Виктор продолжал стоять посреди кабинета. Он покраснел и молчал.

Чуркин несколько раз прошел по кабинету и сел.

— Совесть надо иметь, чтобы так говорить о нашей работе,— сказал он негромко.— Вот я сейчас занимаюсь уборными. Да, да, не морщься. Приходят люди и говорят: не хватает уборных, за домами кучи выросли. Техотдел ломает себе голову, потому что ошиблись в расчетах. А они говорят: «Не ошиблись, просто люди ленятся чистить толчки на морозе». И я звоню, хожу, проверяю, сам чуть не в дерьме, вот какая у нас работа...

Чуркин помолчал, добавил:

— Вон та девочка, с именем редкого минерала, может писать о красивой жизни, потому что не поняла еще, что не место красит человека... Она глупенькая, ей объяснять надо, но ты-то, ты как мог так говорить?

Чуркин замолчал, посмотрел на Виктора, потом вышел из кабинета.

На этом их разговор окончился.

Однажды Женя пришла в горком. Постояла в кабинете, оглядывая стены, знамена в углах и стол Виктора. Потом сказала тихо, должно быть, чинная казенность обстановки подавляла ее:

— Ты можешь в перерыв пойти со мной?

— Куда? — спросил Виктор.

— Можешь или нет?

— Ну конечно. Только скажи куда.

— Сам увидишь.

Она привела его за Ярск, в лесок. По каким-то неуловимым признакам, по странному безудержному горячему свету, исходившему из ее глаз, по губам, что-то произносящим и будто живущим отдельной жизнью, наконец, по всему тому, что мы называем биотоками и что есть на самом деле сила чувства, он понял необыкновенность минуты.

Теперь он шел за ней и думал, что, сейчас весь как бы намагничен и мог бы заразить кого-то третьего этим неизвестным, непонятным пока ему самому чувством. Все шло от Голубки.

Он понимал все, что творилось с Голубкой. Должно быть, ей сегодня девчонки из отдела геодезии принесли цветы, подснежники. «Ты видел, ты знаешь, какие они? Они такие пурпурные, фиолетики, в серой воробьиной шерстке исподни, с синими клювами и круглые... Их хочется погладить рукой...»

Когда они вышли на поляну, окруженную с трех сторон лесом, открытую солнцу со стороны Ангары, они разглядели на самом теплом пригорке между сухих прошлогодних трав несколько крошечных цветочков, если только это были цветы.

Голубка подошла к пригорку, к ним вплотную, встала на колени и замерла над ними. Можно было подумать, что она молится.

— Милые,— выговаривала она, обращаясь к подснежникам, испуганно-удивленно, как будто они были живые и умерли бы, если их взять в руки. — Коротышки мои, первые самые...

— Но ведь это подснежники! — воскликнул Виктор.

— Ага, настоящие подснежники!

Им обоим стало весело. «Тру-ля-ля! Мы нашли подснежники,— распевали они.— Тру-ля-ля! Они не похожи на цветик-семицветик, не похожи на цветок папоротника... Тру-ля-ля! Даже на цветок эдельвейс — горное солнце — они не похожи нисколько, а только

На обыкновенный подснежник!
Блестящий подснежник,
Фарфоровый, тонкий,
Живой он и теплый...»

Они сорвали эти слабенькие росточки и понесли их осторожно на ладони, как носят птенцов или еще слепых котят.

Над водой пищали стрижи, прозрачный воздух менял перспективу, все казалось сейчас ближе, чем было на самом деле. Виктор закричал:

— Же-нь-ка!

Эхо отразило его голос от дальнего противоположного берега, а потом еще десятикратно от каждой опоры эстакады.