Голубка

— Ты спи,— говорила она.— Я приду, и мы вдвоем еще поспим. Мне очень хорошо, ты понимаешь?

Женя вздохнула, глядя на телефон, и, так как Саркисов не звонил, решила пойти в столовку. Ей вдруг подумалось, что там может быть морковь. Раз случаются такие чудеса, что она вышла на смену, почему не быть просто моркови? «Две морковинки несу за зеленый хвостик».

В столовке толпились рабочие, она встала в очередь и слышала запах робы впереди стоящего. Она пахла соляркой, потом еще чем-то, дымным и горячим, едкие специфические столовые ароматы не в силах были перебить этот запах, но Женьке казалось, что в мире нет других запахов прекраснее этого. У нее даже кружилась голова, и она тихонько смеялась про себя. Один рабочий говорил другому:

— Баб тут нема, лотерея, а не жизнь. На запад поедешь, так они там косяками ходят, как рыба в Ангаре.

— Уж так завелось... В отпуск с деньгами, из отпуска с женой и с чемоданами!

Вдруг откуда-то сбоку возник Юрка Половников, и она была рада видеть его цыганскую ухмыляющуюся рожу. Он широко улыбался и стал показывать ей, как нужно незаметно без очереди хватать котлету, чай. «Двести ног, сто голов, один хвост — что? Очередь!» Камбалу он называл гидрокурочкой.

Она засмеялась тихо-тихо, глядя, как он это делает, потом села за его стол.

— Был я помоложе, держись только, что я вытворял,— говорил Юрка, громко жуя, на всех оглядываясь и всем кивая.

— Ты и сейчас не упустишь, что плохо лежит,— сказала Женя, чувствуя всей кожей, что она дома, в своем котловане, и как ей хорошо. И что Юрка Половников здесь, и что он болтает, и алюминиевые тарелки, и робы, и грохот сапог по полу — все это очень ее.

Юрка же говорил:

— Это точно. Однажды на пасху, пока старухи молились, выкрал я все куличи, которые святить оставили, штук двадцать!

— Евгень Васильевна, вы вернулись? — спросил кто-то, проходя, и она кивнула. Она не узнала спрашивающего, но ей было приятно, что ее так спросили. Она рассеянно слушала Юрку, но слышала каждое его слово и все вокруг, и это непрестанное движение, шумные разговоры, приходы и уходы, знакомые лица действовали на нее возбуждающе.

— Был я агитатором в деревне, а на моем участке поп жил,— говорил между тем Половников.— Ну, как к попу идти агитировать за Советскую власть? Не пошел. А поп в сельсовет пожаловался. Что-де нет агитатора, ему для души нужно поговорить и все как ни есть выяснить. Тут мне челку, как водится, подкрутили, сел я на велосипед — и в церковь. Попу некогда было, договорились на субботу. Приезжаю, поп говорит: «Выборы — вещь ответственная, нужно выпить». А попадья у него, ну баба, за ним по пятам ходит, следит, как английская разведка. Поп в церковь, и она за ним. А в церкви, за иконостасом комната есть, куда можно заходить только мужчинам. Попробовала она туда сунуться, а поп ей: «Цыц! Куда лезешь, бога не боишься?!» Ну и распили мы там поллитровку, о боге поговорили, о выборах, о Советской власти... Хороший был поп, все понимал как следует.

В семь утра Женя постучалась в дверь.

— Да! — крикнул Виктор еще в полусне. Она постучалась снова. Виктор сбросил одеяло, босиком шагнул к двери и отворил ее. Она не была заперта. Женя стояла, прислонившись к стене, и смеялась. Она была как пьяная от ночной работы, от котлована и ночи.

Лицо ее было темное, волосы и брови тоже потемнели. Глаза же стали сероватыми, не блестели, и это был цвет усталости.

— «Две морковинки несу за зеленый хвостик...» — говорила она ровно, без выражения, посмеиваясь и входя в комнату. Сесть в одежде она не могла, а раздеться у нее не было сил, она осталась стоять и все тихонечко смеялась.— Юрка Половников про попа рассказывал, так смешно. Такая ночь!!

И она двинула рукой и вдруг покачнулась. Виктор обнял ее, понимая, как ей надо, чтобы ее сейчас понянчили, погладили, пожалели.

Она засмеялась, не понимая, почему ее надо жалеть. Она полезла в карманы и стала доставать оттуда цветы, свои «фиолетики», как живых птенцов в сером пуху. Она говорила:

— Цветы, столько цветов! На Первое мая пойдем в лес, правда? Только в лес, не хочу оставаться в городе...

Устала.

Днем позвонил Чуркин, спросил:

— Ты чего развалился?

— Приболел,— отвечал Виктор.— Но завтра я выйду.

— Как у тебя с Лялиным? — спросил Чуркин.— Замирением кончилось?

— Не знаю,— сказал Виктор. Он действительно не знал пока, что у них с Лялиным вышло. Скорее это должен был знать Чуркин.

— Он на тебя здорово разозлился вначале,— говорил Чуркин и посмеивался, Виктор привык к такому странному его смеху.— Сейчас он мне звонил, говорит, хороший парнишка,— это про тебя. Светлый, говорит, парень, романтик, ну, ошибся, помочь надо, такие ребята нужны.

Виктор слушал.

— Чего ж молчишь? — спросил Чуркин.

— Слушаю,— ответил Виктор.

— Радоваться должен, что легко отделался.

— Я и радуюсь,— сказал Виктор. — Но вообще я работать у вас не буду. Не хочу.

Чуркин засмеялся. Виктор представил, как блестят его золотые зубы, но вот понять, о чем он думал... Сейчас он испытывал неприязнь к Чуркину, этот смех раздражал его.