Голубая ода №7

В каждом из нас есть что-то порочное, что-то, что скрывается за щедрыми улыбками и благородными жестами, нечто, что способно нас компроментировать и разрушить наши маленькие и смешные жизни в случае разоблачения этих пороков, которые, как старые пыльные платья висят в наших шкафах и скрыты от глаз окружающих, но стоит только нам остаться наедине с самими собой, с такими, которыми мы являемся на самом деле, а не такими, какими являем себя другим, мы облачаем себя в эти пыльные одежды, наслаждаясь сладкой тайной нашего самообмана и, слюнявя свои дрожащие от удовольствия пальцы, перечитываем словно древний псалтырь содержимое старых этикеток, говорящих о нас больше, чем все наши камуфляжные аксессуары и ежедневные маски: гордыня, сластолюбие, зависть, чревоугодие и всё то, что было в нас всегда, с начала времён и пребудет в нас до скончания века.

Он встал, подошёл к окну и посмотрел на сверкающий от лунного света канал, затем налил из графина вина и хотел предложить ей, но она уже спала, тихо дыша во сне, как ребёнок. Рядом с ней, на подушке лежала распахнутая книга «Камни Венеции» Рёскина, и ветер с канала шелестел её тонкими, словно папиросная бумага, страницами.

Бледная ленивая луна разматывала свои нити в прорезях штор, имитируя подобие китайской каллиграфии.

Он снова лёг и уставился в потолок.

Ребёнком он долго любил разглядывать его шероховатые неровности, зачарованно отыскивая фантастические лики и образы невидимых ранее существ и животных, будто-бы сошедших со старинных пергаментных страниц «Бестиария» Раймунда Луллия или утерянных ныне трудов Беата Леванского.

Неудержимо клонило в сон, словно затягивая невидимым шумом тростника в глубокий, заросший водяными лилиями и тиной, омут.

Звуки снаружи стали затихать, как будто кто-то сделал громкость невидимого репродуктора тише и, даже, он отчетливо своим внутренним взором «прочёл» странное немецкое слово Götterfunker, которое, впрочем, ему ни о чём не говорило, но вызвало внутри его тревожные чувства и странные хаотичные воспоминания о старых германских городах Дрезден и Лейпциг, в которых он никогда не был, об узких и кривых улицах, о горшках с геранью и шефлером на окнах, о ветхом домике тайного советника Иоганна Вольфганга Гёте, об анфиладах галереи Цвингли, превращенной ковровыми бомбардировками в руины, но из-за этого ставшей ещё прекрасней.

Так бывает, подумал он, когда первые робкие морозцы туманят поверхность вод, намекая своей эфемерностью на скорый приход холодной и продолжительной зимы.

Мысль его побежала и вот, уже чёрный конь бьет копытом по снежному хрустящему насту и морозной пылью серебрится чей-то бобровый воротник, а потом – и стоящий на льду крестьянин и форель разбивающая лёд, и что-то ещё такое далёкое и почти забытое. Откуда это всё?

Образы мелькали, как картинки в калейдоскопе, и он понял, что это сонный бред и ничего более.

Незаметно для самого себя он мгновенно провалился в кромешную и бездонную тьму.

Ему снился старый немецкий город на семи холмах, основанный римским императором незадолго до падения великой империи, разграбленный алеманнами и вестготами, крещённый франками, освящённый французским просвещением и обольщенный сумрачным прусским гением.

Город жил ночной жизнью, днём его обитатели, как правило, спали или, словно трёхдневные мертвецы, неспешно передвигались по улицам и переулкам, и заседали во многочисленных кофейнях среди сказочного иссиня-чёрного леса.

Он оказался в мрачном готическом замке, расположенном на высокой горе, сверкающей словно золото в лунном свете.

В тёмных залах звучал рояль и завывал холодный воздух в бескрайних анфиладах и тайных альковах.

Ему нестерпимо захотелось пить, словно эта призрачная ночь искала свой путь к рассвету в самой пустыне.

Из хрустального бокала, стоящего на лакированном теле рояля, он сделал большой глоток прохладного вина.

Это безусловно был рислинг.

Рейнский рислинг.

Вино воспоминаний и предутренних грёз.

Прекрасное рейнское вино подействовало на него весьма странно. Он закрыл глаза и его память была столь любезной, что он тут же перенёсся с помощью неё в другие времена и другие комнаты, полные чарующих античных ароматов розового масла и лаванды.

Пред ним, словно в cinema noir, предстал совсем другой день накануне древнего праздника Остары, весеннее утро совсем другой эпохи, уже давно скрывшейся в недрах его абсолютного беспамятства.

Он повторял про себя казалось бы неизвестные ему ранее строки, и каждое слово, складываясь во фразу, обращалось в реальность, предстоящую моментально перед его взором, как живое полотно: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

Разум, окропленный алкоголем, тут же занялся педантичной фиксацией деталей интерьера, как если бы анонимный небесный архивариус вздумал провести выборочную ревизию сущего, согласно своему спонтанному желанию или случайному невротическому импульсу.