Голодная кровь. Рассказы и повесть

– И чё? У меня, дед, второй этаж… Всё, молчу, молчу. По мне – так даже лучше. Свои слова и мысли – только жить мешают. В сети за тебя всё обдумают, всё скажут. А ты только успевай пасть раскрывать – хав-хав, хав-хав…

Пудов Терентий оббежал гнездо Паутинщика глазами. Такой захламлённости и такого разора даже у бандосов не встречал.

Отвесив Пятке на всякий случай внушительный подзатыльник, поехал в цирковую общагу. По дороге думал про отход нынешнего цирка от реальности в надуманные программы. «Нужно цирк набить под завязочку жизнью сегодняшней, всамделишной. А то бурьяном порос. Одна неподвижность. Только медведей и попуг по-старому мучают…»

На коленях у Толстуна

Оленька нашлась быстро. Сидела, весёлая, на коленях у Толстуна (видел его как-то в Новом цирке). Толстун, – голова, как макитра с крышкой, щёки бурые, твёрдые, изрисованные жилками, нос и губы над лицом особо не выступающие, скорее вдавленные – сладко рыкал и закатывал глазки.

«Тут подзатыльником не обойтись».

Выставив Оленьку вон, Пудов Терентий сквозь плотно закрытую дверь слышал её скулёж. Чуть позже, через дверь, она даже покрикивать стала:

– Он меня в цирк возьмёт! Ты же знаешь! Такие как я девушки лишь для насилия годятся. Вот и заступлюсь сама за себя. Стану ловкой и сильной… Циркачкой стану-у-у…

Вдруг Оленька зарыдала.

– А когда стану сильной – опять никому не нужна буду-у… Мужики любят нежных и мягких. Сильные циркачки им ни к чему. А ты, Терентий Фомич, старый дурак, и ни на что не годен!

– Много ты про мужиков знаешь! – кричал Оленьке через дверь Пудов.

А сам, подобравшись к Толстуну вплотную, крепко защемлял, а потом, не спеша, отворачивал в сторону, – как урки поступают с голубями, – толстуновские яички. Боль и ужас от умелой, почти фокусной работы, сковали на миг Толстуна по рукам и ногам. А вслед за болью нахлынуло на него беспамятство…

Терентий Фомич забрал Оленьку домой. Но она – почти сразу же – свалила к Варюхе.

Варюха-горюха, ещё несовершеннолетняя, но развитая, как былой социализм, якшалась с разносчиками пиццы, паутинщиками и ещё чёрт знает с кем, постоянно.

«Тут, – понял Терентий, – тоже беда». Забрал Оленьку и от подруги.

Варюха-горюха Терентию вслед показала кукиш из-под колена.

В тот же день, зайдя перед встречей с Самохой во вчерашнее кафе, изъял Пудов теперь очутившийся за стойкой бара, шутовской жезл. Головка уцелела, остро-выставленный язычок – тоже. Правда, какая-то сволочь попыталась вырезать на жезле то ли имя, то ли крик поганой душонки. Но, видать, помешали. И вырезать удалось только слог: «Лю…»

Блоха человеческая

Тем же вечером, но уже в кафе соседнем, Самоха подробно рассказал Терёшечке про историю Гавайских островов, про коварство былых туземцев, – а ныне справных океанических «мериканцев», – и, ясен пень, про речку Дон и шустрого аптекаря Шеффера. Чуть взгрустнув, добавил:

– Улетаю, Фомич. Визу-то я получил. А главное – продолжаю слышать зов укулеле! Будешь у нас на островах – попляшем-посмеёмся под бандуру гавайскую. Через Шанхай, «Аэрофлотом» лечу. Прямо в Гонопупу: бултых – и в океан! Такой вот музыкальный водоплеск может со мной приключиться. А уж в Гонопупу…

– Гонолулу, дурашка.

– Поучи меня. Сказано Гонопупу, значит, Гонопупу. Могу, ради тебя, ещё только на Гонолупу сменить. Но лучше – «пупу». Я это слово так издалека на рекламном щите прочитал. Такой вот «пупой» и сидит во мне городишко гавайский. Ну, и ко всему, – родственничек далёкий там обнаружился. С ним не пропаду: что ты, что ты, что ты…

– А денежки?

– Я дачу продал, на полёт и на чуток пожить – хватит.

– А потом чего?

– Ну, может, на гавайянке женюсь. Моей-то Люськи давно нету. Или передвижной кукло-цирк им устрою. Русскую удаль должны там помнить. Может, опять в состав России Гавайский архипелаг полностью или хоть парой-тройкой островов запросится. Вот и буду туда-сюда летать, депеши секретные развозить. А в перерывах правителей пародировать. Глядишь, под пальмами, с укулелькой на коленях, и сам чаще лыбиться стану…

В общих чертах про «скачущую блоху» – так по подсказке какого-то музыковеда переводил Самоха название укулеле – грустный шут рассказывал и раньше. Но теперь перешёл к деталям: хвалил укулельские жильные струны, металлические узорные колки, показывал, как перед игрой обстукивает нижнюю и верхнюю деки: нет ли трещин?

Потом, горячась и вскакивая на шаткие длинные ноги, опять начинал рассказывать историю про удачливо-неудачливого капитан-аптекаря…

Терёха про себя чертыхался. Назавтра – парад шутов. Самохе бы во главе колонны идти! С рыбьим хвостом и в короне. А он про толстогубых гавайянок и смутный зов распотякивает.

Уговоры, однако, не помогли. Зов есть зов.

И укатил Самоха в город Во, за музыкальным ананасом и пожитками, чтобы с ними вернуться в Москву, потом на самолёт – и в Гонопупу!

Из-за всех этих перепендюлек и привиделась в ту же ночь Терёхе пляшущая блоха.