Голод. Последний вампир

 Она улыбнулась, продемонстрировав желтые, не знающие зубной щетки зубы. Проигнорировав ее вопрос, Джон поспешил домой. Там так безопасно. Уже подходя к дому, через открытое окно гостиной он услышал голоса. Сразу же он ощутил безнадежное отчаяние ревности — Алиса с Мириам болтали, ожидая его, конечно, чтобы поупражняться в трио-сонате Генделя.

 Он поднялся по лестнице, миновал холл, вдохнув аромат роз, стоявших на столике, и вошел в гостиную. Мириам, в ярко-синем платье, выглядела восхитительно свежей и красивой. Шею ее украшала синяя лента. Алиса лежала рядом на кушетке, в своей обычной одежде — джинсах и спортивном свитере. Он двинулся к своему месту, чувствуя на себе взгляд Мириам. Пока он не устроился, тело Мириам оставалось напряженным, будто бы готовым к прыжку.

 — Джон, — сказала Алиса, откинув голову назад, — я даже не слышала, как ты вошел. Ты всегда подкрадываешься. — У него просто дыхание перехватило от ее улыбки — улыбки тринадцатилетней девочки. Чудесная игрушка, такая хрупкая, сочная...

 Мириам сыграла на клавикордах громкое арпеджио.

 — Давайте начнем, — сказала она.

 — Я не хочу опять играть эту сонату. Она скучная. — Алиса пребывала в обычном для нее угрюмом настроении.

 — А как насчет Скарлатти — мы играли его на прошлой неделе? —Мириам пробежала пальцами по клавишам. — Мы смогли бы его сыграть, если Джон не подкачает.

 — Все, что он играет, — сплошная скука. Пальцы Мириам порхали по клавишам.

 — Я знаю Корелли, Абако, Баха. — Она бросила Алисе ноты. — Выбери что хочешь. Наступило молчание.

 — Генделя я едва знаю, — заметил Джон. — Он труден для виолончели.

 Мириам с Алисой переглянулись.

 — Тогда займемся Генделем, — решила Алиса. — Неинтересно играть то, что хорошо знаешь, — не так ли, Джон? — Она взяла свою скрипку и пристроила ее под подбородком.

 — Мне все равно, что играть. Я управляюсь с виолончелью лучше, чем китайцы со своими палочками для еды, дорогуша.

 — Ты всегда так говоришь.

 Не успел он настроить инструмент, как они уже начали. Он вступил не в такт, попытался их догнать, затем вырвался вперед, но в конце концов подстроился.

 Они играли около часа, три раза повторив трио-сонату. Джон постепенно вошел во вкус; игра стала согласованной, динамичной. И сама музыка была красивой. Она удивительным образом сочеталась с ярким солнечным светом, с красотой женщин.

 — Ну вот, — сказала Алиса, когда они закончили, — вот и славно. — Она раскраснелась, и это лишь подчеркнуло ее расцветающую женственность.

 Сердце Джона снова дернулось. Он прекрасно знал, что ожидает избранников Мириам. Трудно было сказать наверняка, какая участь готовилась Алисе. Мириам могла как осчастливить, так и уничтожить. Иногда их ждала смерть — как прикрытие ее собственных дел, иногда — невыразимое блаженство.

 Мириам всегда была очень практична, и уж если она что-то делала, то неспроста. Алиса вполне могла заинтересовать ее, к примеру, значительным состоянием, которое она рано или поздно унаследует (так было некогда и с Джоном). Мириам ведь всегда не хватало денег, а те, кто ее любил, отдавали ей все.

 — Давайте выпьем, — оживленно сказала Мириам Она достала из бара портвейн — «Уорр» 1838 года, купленный еще в старой лавке братьев Берри, в Лондоне. Портвейн этот был замечателен тем, что с годами он приобретал сначала дивную крепость и свежесть, а потом — по прошествии еще некоторого времени — крепость растворялась в неповторимом разнообразии тончайших вкусовых оттенков. Сейчас крепость его уже едва ощущалась, но даже в аромате — изысканном и сложном — чувствовалось дыхание старины. Без всякого сомнения, это был лучший портвейн в мире, возможно — лучший во все времена.

 — Считается, что мне нельзя употреблять алкоголь.

 Мириам налила Алисе немного вина.

 — Оно очень легкое. Только варвары отказывают своим детям в праве на бокал вина.

 Алиса выпила одним глотком и потянулась за новой порцией.

 — Это святотатство, — сказал Джон. — Ты пьешь его, как текилу.

 — Мне нравится не вкус, а то, как я себя чувствую после этого.

 Мириам налила ей еще.

 — Не напивайся. Джон сам не свой до беспомощных людей, так и набрасывается. — Это замечание прозвучало столь неожиданно, что Джон похолодел.

 Алиса рассмеялась, глаза ее рассматривали Джона насмешливо и оценивающе. Джон не терпел издевок и поспешно ретировался к окну, заставив себя сосредоточиться на открывавшемся ему виде. Через улицу располагалось здание с кооперативными квартирами. Так странно — ведь еще совсем недавно по обе стороны улицы стояли особняки, такие же, как и тот, в котором они жили, и трудно было поверить, что вьюнки уже могли оплести фасад одного из этих новых зданий. С улицы, как всегда, доносились крики детей. Джону казалось трогательным то извечное душераздирающее возбуждение, которое звучало в этих голосах, — звуки, принадлежавшие всем временам. Взросление — это ужасный процесс потери бессмертия. Джон ощупал свое лицо. Щетина уже прорастала. Каким-то необъяснимым образом оказался он в гибельных сумерках жизни, и отрицать это было бы просто смешно.