Голод. Последний вампир

 Она погладила его по лицу, бормоча что-то успокаивающее. Он спросил недоуменно: «Я мертв?» — и вновь провалился в забытье. Сон его, более глубокий, чем раньше, теперь длился до утра. Мириам не отходила от него; с тоской смотрела она, как тело его, охваченное жаром, опухает, раздувается — так раздувается, угрожая лопнуть, бурдюк, когда в него наливают слишком много вина. Сквозь едва затянувшиеся раны плоть его пылала ярким пламенем

 Дух Смерти витал над ним. Тело его стало горячим и сухим, и она решила устроить ему ложе во фригидарии. Он впал в бред, на изысканно-певучем греческом языке заговорив о холмах Аттики[15]. Она помнила эти холмы; с афинского Акрополя смотрела она, как заходящее солнце окрашивает их в пурпур. Помнила она и ветры, о которых он говорил, — ветры, благоухающие ароматами с Гиметта[16], звучащие музыкой пастушьих свирелей.

 Она гуляла там много лет назад — когда Афины были центром мира. В те дни товары со всех концов света появлялись у афинских ворот и корабли с голубыми парусами заходили во все порты Востока. В подобном месте — как, впрочем, и здесь — Мириам нетрудно было заниматься своим делом.

 Вопреки всем ожиданиям, опухлость быстро спала и лихорадка прошла. Вскоре он уже мог поднимать голову и пить вино или целебный бульон, свежую свиную кровь или кровь цыплят. Из его бреда она узнала, как его зовут, и однажды, обратившись к нему по имени: «Эвмен», — она увидела в ответ улыбку на его лице.

 Она часами сидела, глядя на него. По мере того как заживали его раны, он становился все более и более красивым. Она научила свою рабыню брить его, а когда он уже мог сидеть, она пошла и купила ему слугу и мальчика для поручений.

 Какое-то новое, удивительное чувство зрело в ее душе. Она позвала мастеров, велела им украсить мозаикой полы и расписать стены — ей так хотелось, чтобы дом выглядел свежим и нарядным. Она одевала Эвмена в тончайшие шелка, как вавилонского царевича. Она умащала его волосы и подводила охрой глаза. Когда же он достаточно окреп, она превратила перистиль в гимнасий[17].

 И сама она расцвела — никогда еще не была столь красивой. Ее рабы-мужчины становились в ее присутствии неловкими и глупыми, а если ей приходило в голову наградить кого-нибудь из них поцелуем, они краснели.

 Не было дома веселее в Риме, не было женщины счастливей. Скоро Эвмен окреп настолько, что мог уже выходить, и они стали совершать прогулки. Помпеи приказал наполнить фламиниев Цирк водой и устраивал там шуточные морские сражения для развлечения публики. Они провели там целый день, в отдельном помещении: пили вино, ели холодное мясо — фазанье, голубиное, свиное, — приготовленное по-эвбейски[18]. Был сентябрь, и в продаже стал появляться лед — по пятьдесят сестерциев за фунт. Она купила немного льда, и они пили потом холодное вино, смеясь над всей этой безумной роскошью.

 Она наблюдала за тем, как Эвмен в нее влюбляется. С начала и до конца это было ее триумфом Испытание, которому его подвергли, подтвердило его необычайную силу, а ум его в проверке не нуждался: он был третьим сыном афинского академика, и его продали в рабство, чтобы вернуть библиотеку отца, захваченную римлянами.

 — Мне надо ехать в Вавилон, — сказала она однажды, желая испытать его.

 Это заявление сразило его наповал.

 — Я поеду с тобой, — вырвалось у него наконец.

 — Мне надо ехать одной.

 Целый день ее слова, подобно тяжелому камню, висели в воздухе между ними. Внешне ничего не изменилось, но моменты напряжения, удлинившиеся паузы свидетельствовали о том, что он не забыл их.

 И он попался в ловушку. В предутреннем сумраке, когда весь дом еще спал, и лишь огоньки подрагивали в светильниках, он пришел к ней.

 — Я брежу тобой, — сказал он хриплым от желания голосом. Она приняла его с воплем радости — вопль этот, ликующий и страстный, звучал в ней еще долгие годы спустя. Она навсегда запомнила эту любовь, даже когда время доказало, что отец ее ошибался.

 А та первая, невообразимая ночь, его пыл, его ненасытность, не знающая удержу страсть, — та первая ночь была воистину незабываемой.

 Можно прожить вечность — и не испытать мгновений лучше.

 Она помнила его алчущие глаза, запах его кожи, кисловатый, влекущий аромат своих духов, его горячее дыхание и свое...

 И вся трагедия, все отчаяние последующих лет не смогли стереть память о той чудесной ночи, о том блаженном времени, когда они были вместе.

 Она помнила цветы, помнила вечера, помнила прозрачную красу ночного неба.

 И еще она помнила его посвящение... Она наделила себя властью, которой не имела, — лишь бы увлечь его. Она придумала богиню — Теру — и объявила себя ее жрицей. Она раскинула пред ним сеть веры и отвлекающих внимание ритуалов. Они перерезали горло ребенку и пили соленое жертвенное вино. Она показала ему бесценную мозаику своей матери, Ламии, и посвятила в легенды и были своего народа.