Голод

Теперь стул в кухне пустовал. В доме стало тихо и спокойно, но внутри меня свербило от того, что у них все время слезы на глазах. Бриккен возвращалась к этому все снова и снова – говорила, что это так непохоже на него, он всегда был такой основательный и неторопливый. Тем не менее, Даг умер. Ком в горле, когда Бу раз за разом повторял в телефон, звоня из Норрботтена, что не понимает, как это могло произойти. Его голос казался совсем детским.

– Не понимаю, как так могло получиться, – говорил он сквозь помехи. – Папа прекрасно водил, это он меня научил.

Только в ту минуту до меня дошло, что он потерял отца.

И лишь потом – что Даг был сыном Руара. Руар уходил в лес на долгие часы, не желая брать меня с собой. На дворе поворачивался ко мне спиной. Я пыталась утешать, но его поле зрения как будто сузилось и больше не вмещало меня. Он переходил от одного дела к другому, от дровяного сарая к столярной мастерской, от склада банок с краской к стене, которую нужно было покрасить, но за дело не брался. Стоял безвольно, повесив руки, по-стариковски сгорбившись.

Бу приехал на похороны, хотя ему удалось зацепиться в Лулео, и возвращаться было незачем. Он ходил из комнаты в комнату, прикасаясь к вещам, принадлежавшим отцу. Долго держал в руке старые наручные часы, поглаживая по стеклу, так что я не выдержала и отвела глаза. Уложив в свой коричневый рюкзак кепку и ежедневник, забрал их с собой. Перед отъездом обнял меня, ненадолго положив руки мне на спину, сказал, что ему нравится в Лулео, что воздух Норрботтена хорошо на него действует. Мне хотелось залезть в рюкзак и поехать за ним – и умолять о прощении.

Глухие удары колокола на церкви.

Обручальное кольцо Дага оказалось тоньше, чем я надеялась.

Кто из нас с Руаром первым сдался? Задним числом я начинаю думать, что первым признаком стал сборник кроссвордов. Он лежал без движения, день за днем. Бриккен обычно дарила ему на день рождения полугодовую подписку на «Хорошие кроссворды» и, насколько я помню, он все их решал в течение двух дней, словно не мог дольше просидеть в доме, не выносил комнатного воздуха. Через две недели после похорон он все еще не поднес карандаш к журналу. Последний номер лежал перед ним на столе, нетронутый. Его лицо, такое же загорелое и обветренное, как всегда, теперь как будто лишилось цели и смысла.

Пожалуй, тогда все это и началось. После этого он перестал носить рубашки, потому что руки дрожали, и застегивать пуговицы стало тяжело. Я избегала его взгляда, чтобы не понимать. Он не обращался ко мне.

И мы прервались на полуслове.

Поговорили об этом один-единственный раз. В тот день он первым отвел глаза, вытирая ладони о брюки. Но я довольно-таки уверена, что он встретился со мной взглядом и что глаза его блестели.

– Пойдем, – сказал он мне. – Может быть, в последний раз.

Потом, когда он держал меня в объятиях, по лицу у меня текли слезы.

– Не поможет, что ты зальешь слезами мою рубашку, – сказал Руар. – Мы всегда шли к концу. Смерти бояться не надо – она надежная, стопроцентная. Другое дело, когда она приходит слишком рано…

Он расправил плечи – по крайней мере, попытался. Движения его стали медлительными. Любовь к земле не спасала, спина у него согнулась.

– Я начну болеть, буду становится все хуже, и вот придет конец. Не грусти по этому поводу – рано или поздно вы тоже последуете за мной.

Мой волкодав опустил уши назад и поднял на меня глаза. Я отвернулась от них обоих, а Руар продолжал с чуть заметной улыбкой:

– Никто из нас не желает думать о смерти. Мы хотим, чтобы она пришла неожиданно, быстро и без предупреждения. Но она не страшна, она просто конец жизни. Я надеюсь на хорошую смерть. Она забирает то, за чем пришла, не затягивая, не поворачивая нож в ране.

Я слышала каждый звук.

Но не хотела слышать.

Тем не менее, я заставила его ждать довольно долго.

– Руар прошел в своей жизни много миль, – говаривала Бриккен. – Пусть теперь сидит, где сел, раз ему так нравится.

Я тоже хотела того же самого. Она часто смотрела на него через кухонное окно. Ее одежда и волосы пропахли запахом жареной колбасы, когда она проходила мимо меня к плите. Ее время тоже не пощадило, согнув ей спину, словно ноша оказалась тяжела для ее тела. Когда она говорила о Руаре, голова ее становилась такой тяжелой, что глаза смотрели в пол.

Руар вырос с Унни, привык работать наравне с ней. Его уже один раз бросила женщина – прежде чем он встретил у дороги Бриккен и починил ей велосипед. Ту женщину звали Ирма. Полгода он копил деньги на съемную комнату и кровать, а она его бросила. Дура. В тот раз он отправился в странствование на год, как говорила Бриккен. Помню, как как-то спросила его об этом странствии – мне всегда казалось, что это звучит очень грустно. Руар только рассмеялся.

– Скорее, я подумал, что стоять на месте – это все равно, что отступить. Самое странное, знаешь ли, что ноги мои ушли далеко, но пришел я все к тому же месту. Пройдя сотни миль, я понял, что надо поддерживать равновесие головой, а не ногами, чтобы стоять устойчиво.