Голем

– Что это с вами сегодня, господин Пернат? Я еще никогда не видела вас таким. А что касается весеннего ветра, то у нас, у еврейских девушек, как известно, родители управляют этим ветром, а нам остается только повиноваться. И, разумеется, мы так и делаем. Это уже у нас в крови. Только не у меня, – добавила она серьезно. – Мать моя взбунтовалась, когда ей предстояло выйти замуж за ужасного Аарона Вассертрума.

– Что? Ваша мать? За этого старьевщика?

Мириам утвердительно кивнула головой.

– Слава богу, из этого ничего не вышло. Но для несчастного это было, конечно, убийственным ударом.

– Для несчастного, вы говорите? – вскричал я. – Этот человек – преступник.

Она задумчиво покачала головой.

– Конечно, он преступник. Но тот, кто находится в его шкуре и не делается преступником, должен быть пророком.

Я с любопытством стал расспрашивать.

– Вы знаете что-нибудь о нем? Меня это интересует по совсем особым…

– Если бы вы, господин Пернат, посмотрели, что делается у него в лавке, вы бы поняли, какова его душа. Я говорю это потому, что ребенком часто я бывала там. Почему вы смотрите с таким удивлением? Разве это так невозможно? Ко мне он всегда бывал добр и ласков. Раз как-то, помнится, он подарил мне большой блестящий камень, он понравился мне больше всех других его вещей. Моя мать сказала, что это бриллиант, и я, разумеется, должна была немедленно вернуть его обратно.

Сперва он долго отказывался взять его, потом вырвал его у меня из рук и швырнул его в бешенстве. Я только потом заметила, что у него выступили слезы на глазах. Я достаточно понимала по-еврейски, чтоб разобрать его бормотание: «Все проклято, чего ни коснется моя рука». Это было мое последнее посещение. Он никогда больше уже не приглашал меня. И я знаю, почему: если бы я не пыталась утешить его, все бы осталось по-прежнему, но так как мне было слишком больно за него, и я сказала ему это, он не хотел больше видеть меня… Вы не понимаете этого, господин Пернат? Это ведь так просто: он – одержимый, – человек, который становится подозрителен, неизлечимо подозрителен, как только кто-нибудь коснется его сердца. Он считает себя еще более уродливым, чем он на самом деле, и этим объясняются все его мысли и поступки. Говорят, его жена любила его; может быть, это была больше жалость, чем любовь, но все верили этому. Единственный, кто глубоко был убежден в обратном, был он сам. Всюду ему мерещится измена и вражда.

Только для своего сына он сделал исключение. Кто может знать, почему? Может быть, это потому, что он следил за ним с колыбели и как бы переживал вместе с ним зарождение его характера, и, таким образом, не оказывалось ничего, к чему могла бы придраться его подозрительность. А может быть, это лежит в еврейской крови: переносить на своих детей всю полноту любви. Может быть, здесь оказывается инстинктивная тревога нашей расы: вдруг мы умрем, не исполнив забытой нами, но смутно продолжающей жить в нас миссии.

С какой осторожностью, едва ли не с мудростью изумительной у такого неразвитого человека, как он, руководил он воспитанием сына. С прозорливостью психолога он старался устранять всякий повод для усиленных проявлений совести, чтобы спасти его будущую душевную жизнь от излишних мучений. Учителем он пригласил выдающегося ученого, по мнению которого животные лишены чувствительности, а всякое проявление боли является у них лишь механическим рефлексом.

Использовать каждое существо, насколько возможно, для собственного удовольствия и затем отбросить его как выжатый лимон, вот в чем приблизительно состоял алфавит его прозорливой воспитательной системы.

Вы поймете, господин Пернат, что деньги являлись в его системе ключом к могуществу и рычагом первостепенной важности. Сам он заботливо скрывал свое богатство, скрывая во мраке границы своего влияния. И вот он изыскал средство воспитать такую же черту в своем сыне. Он позаботился при этом смягчить для него горечь нищенской жизни. Он опьянял его инфернальной ложью о «красоте», разоблачал перед ним внешнюю и внутреннюю сторону эстетики, учил его благоухать полевой лилией, а внутренне быть хищным коршуном.

Разумеется, эта «красота» вряд ли была его собственным изобретением, – вероятно, это было исправленное издание совета, исходившего от какого-нибудь более образованного человека.

То, что впоследствии сын отрекался от него, где и когда только мог, не обижало его. Напротив, он считал это его долгом, потому что любовь его была бескорыстна. Как я однажды выразилась о моем отце: такая любовь переживает смерть.

Мириам на минуту смолкла; и я видел по ней, что она продолжает размышлять в том же направлении. Я это понял по изменившемуся звуку ее голоса. Она сказала:

– Странные плоды вырастают на древе иудейства.

– Скажите, Мириам, – спросил я, – вы никогда не слыхали, что у Вассертрума в лавке стоит восковая фигура? Я уже не помню, кто рассказывал мне об этом… может быть, это даже приснилось мне…