Годовое кольцо

Передо мной висит в воздухе ветхое, но красивое — барское левое ухо старика. Может быть, он разглядел во мне собеседника, поскольку адресно шепчет мне: — Народ наш, наши бабушки — они как те лягушки. Ночью они зовут день, днем — ночь. У них Литва до сих пор с неба падает. Ничего не помним, ничего не любим. Только завидуем. Даже несчастьям чужим завидуем. И так уж целый век. Как зажили до войны в страхе, в истерике, так безответственно и существуем. Мелочевщина!

Спокойная горечь его тона меня удивляет. Знакомые мне университетские старики самодовольны и уклончивы. А иные старики не владеют подобной речью.

— А как же поколение обманутых героев? — пробую я старика.

— А их не было, обманутых, кроме мальчишек, повзрослевших на войне, — печально сказал старик, — они потому и рвались в герои, что не было выбора, чтоб убежать от взрывающихся примусов. Многие — герои со страху. И войны с Германией как избавления ждали, она же лубочной рисовалась, такой, что «меня не убьют»… В городах тогда, молодой человек, жили днем насущным, торопились, хватали жизнь кусками, что успевали до завтра. Под сладкое винцо, под граммофон… Сходились, расходились, легкость в нравах безграничная. Аборты бесконечные. Женщины осатанели. А если дети рождались, то, сами понимаете, бывало, не знали — чей ребенок родился. Когда нынче чума да завтра война, — что делают смертные?

Мне знакомы этот голос и это ухо. Однако, не в смысле «мы где-то встречались».

— Но в деревнях тогда жило больше народу, чем в городе. Какое там было сладкое винцо? — сказал я. Ухо дернулось.

— Ну да. Деревенские на фронте радовались еде, дома невиданной, тому, что на войне бывают выходные… Давили, корчили ту деревню, а потом она, изуродованная, на костылях, взяла да и в город переселилась. И не стало ни города, ни деревни, а сплошная семечная шелуха… Слияние, так сказать!

Мы помолчали, послушали других. Перед моими глазами вереницами проходили сельские жители, стесняющиеся того, что они сельские. Они обижаются, когда на концертах, которые устраивают им городские, поются протяжные песни про «ширь», да про «даль», да про труд. «Чем мы хуже людей?» Гуляя дома, они веселятся с быстрыми песнями про личную жизнь: про «Ванечку», про «разлучницу-подружку», там в снегах «мчатся тройки», после них, для лирической полноты застолья, могут уже и «березки зашуметь в России». Но это уже декаданс, об этом утром не вспоминают.

Переезжая при первой возможности в город, нервничая от тайн городского этикета, они возвращаются душой на родину исключительно на больших застольях, когда между последними ходками в «ларек» поют, заливаясь слезами: «снится мне деревня». Потом засыпают, и снится им что угодно, кроме… Скорей, Биверли-Хиллс им снится.

О слиянии города с деревней я услышал в начале университетского курса, во времена оны, в фантастико-лакированном изложении доцента Посолова, впоследствии сошедшего с ума, поскольку он искренне и непрерывно верил во все, что он говорил. Это случилось с ним в 1976 году, сразу по прочтении им лекции «Л. И. Брежнев — гениальный стратег международного коммунистического движения».

На следующую осень мы, студенты, трудились на картофельных полях в пригороде, работали честно, старательно, но с неизбежной городской небрежностью, оставляя в пройденных рядах много клубней. Вдобавок нас торопил ущербный колхозный бригадир, он оскорблял нас в хороших чувствах постоянной присказкой: «Вперед, вперед — все одно сгниет!»

Новый парторг факультета, худенькая Надежда Семеновна, шла за нами по бороздам, силясь из последних сил исправить огрехи доброй сотни человек. Она металась по фронту одна-одинешенька, из гордости и скромности не зовя никого на помощь, и вскоре затерялась где-то позади, за березовыми куртинами.

В обед, у костра, изможденная, перемазанная грязью до очков и беретки, она выпила кружку чаю и весело сказала: — Святая правда — теория суха, теория одно, друзья мои, а древо жизни, а практика — другое. Жизнь бывает не так красива, зато она достоверна в своих противоречиях!

— О чем это Вы, Н. С.? — спросили мы, вытирая руки о ботву.

— Вот оно, подлинное, реальное стирание граней между городом и деревней! Так победим! — воскликнула она — Да еще и теорию обгоним, как предупреждал Маркс, увидите!

Присевший с нами циник-бригадир, измаявшийся от безделья, фыркнул и ушел в кусты, откуда прилетело крепкое матерное слово, не донесенное им до глубин перелеска…

Тут я вспомнил забавную историю и, пока трамвай бежал от Батенькова до Сакко, торопливо рассказал ее в умное барское ухо.

Три месяца спустя, в процессе этого реального стирания граней и слияния, нас, троих проштрафившихся студентов с трех факультетов, заслали на четверть в недальнее село Талановку. Это называлось педагогический десант. Мы закрывали брешь на фронте знаний в битве за всеобщее среднее образование.

Брешь образовалась после того, как три молодых педагога сходили на свадьбу из Талановки в Березовку и замерзли, пьяненькие, на обратном пути в чистом поле. (Извините меня, но это же не я повторяюсь.)