Гномон

Я в тот миг подумал, что еще можно распечатать визитки небу и луне.

Видимо, я задал какой-то вопрос, потому что лакей сообщил мне, что я должен написать портрет. Я был настолько ошеломлен, что спросил: «Чей?» На что тот закатил глаза, чтобы я обратил внимание на его алую ливрею, поднос и визитную карточку, сумел сдержаться и не сказать: «А чей же, как думаешь, безмозглый ты таракан?» или что-то вроде того.

Я пялился на него до тех пор, пока очевидное не проложило себе дорогу в мой мозг: мне предстояло написать портрет Хайле Селассие.

Я спросил: «Когда?» И лакей опять своим молчанием дал понять, что мешкать не следует. Было около шести часов утра, а я почти не спал вчера. Убаюкивающий запах эвкалиптов, характерный для города, хоть и смешивался теперь с выхлопами автомобилей и самолетов, а не с вонью пасущихся на улице коз, настойчиво звал меня в постель. Что ж, со сном придется подождать, потому что император ждать не будет. Я потратил столько времени, сколько осмелился, чтобы привести себя в пристойный вид, и скоро лакей уже вез меня во дворец.

Я должен был сразу догадаться, что все сроки будут должным образом подстрахованы. Из-за того, что я провозился, мы на десять минут опоздали к главному лакею, и ему пришлось вести меня по служебным коридорам, где мы никак не столкнулись бы с императором до назначенной аудиенции, что было бы немыслимо. Мы почти бегом вбежали к мажордому, который в свою очередь отвел меня к императорскому секретарю, где я оказался на двадцать минут раньше срока. Белые стены, алые шторы, все инкрустировано золотом. Резная мебель с изображениями львов и огромная фреска на одной из стен — вся династия, из которой происходил наш Император. Каждый шаг отзывался эхом, в воздухе висел густой запах современного моющего средства с совершенно искусственным ароматом.

— В котором часу мне назначена аудиенция? — спросил я.

— В девять тридцать, — ответил секретарь. — Нужно преклонить колени и обращаться к нему «Ваше императорское величество», когда он вас поприветствует. Затем он прикажет кланяться стоя и обращаться к нему просто «господин». Запомнили?

— В девять тридцать?

Еще не было и восьми. Я задумался, смогу ли не уснуть, и насколько тяжким оскорблением будет прикорнуть на диване.

— Я прикажу принести еды. Император уже позавтракает к тому времени. Он встает рано, до вашей аудиенции у него назначены другие встречи.

Я отвык ждать, и вопрос — любопытство, но не дерзость — сорвался прежде, чем я вспомнил, где нахожусь:

— С кем же?

По морщинистым губам секретаря скользнула тень улыбки:

— Непосредственно перед вами у него встреча с трубкозубом.

Я стыдливо переспросил, так как подумал, что ослышался.

— Именно так. Трубкозуба ему преподнес в дар Аполло Милтон Оботе из Уганды. Это важная встреча.

Я подумал, что это шутка, но по лицу секретаря понял: лучше не спрашивать, потому что во дворце нас наверняка подслушивают и записывают. Через некоторое время он улыбнулся:

— Получить личную — приватную — аудиенцию у императора — великое событие, Берихун Бекеле. Даже нынче утром во дворце есть люди, готовые все отдать за случайную встречу с нашим императором, хотя бы краткую, чтобы хватило времени пошутить и заверить его в собственной преданности. Для вас у него есть двадцать минут после трубкозуба. Вам станет легче, если я скажу, кто встречается с ним перед трубкозубом?

Я ответил, что станет, хотя сразу понял, что это не так. Секретарь все понял по выражению моего лица, но сказал:

— Первым придет Соломон Кедир…

Глава дворцовой безопасности, главный шпион всей империи.

— …а затем министр коммерции…

Который обладал самой большой неофициальной сетью осведомителей в Аддис-Абебе.

— …за ним — министр политической стабильности.

Начальник тайной полиции. Три самых могущественных человека в Эфиопии после самого императора.

— Затем трубкозуб и вы. Не думаю, что у вас в жизни будет много подобных дней.

И он ушел. Через некоторое время женщина принесла пирожные, которые я съел, хотя слишком нервничал, чтобы чувствовать голод. Я задремал стоя и обрадовался, когда вошел другой слуга — в четверть десятого — и разбудил меня горячим мятным чаем и полотенцем с запахом пандана и лимона. Вскоре после этого я отправился на аудиенцию со своим повелителем.

* * *

Я говорю, что мы были лично знакомы, но даже в самом формальном понимании это подразумевает некоторую близость, которой не было и в помине. Мы находились в одной комнате. Видели друг друга. Он смотрел прямо на меня, а я — на него, но никакого разговора. Он сел, и я сел, но он молчал, поэтому молчал и я. Он оказался невысоким, пожилым, но все же это был человек, который восстал против Муссолини, пристыдил Лигу Наций и отвоевал Эфиопию. Человек, который правил моей страной и держал мою жизнь — среди прочих — в своей длани.

Он немного повернул голову: широкий лоб, глубокие глаза, лицо умное и старое; лицо, которое иногда называли ликом живого бога — потому что царь из рода царей, не раз и не два воевавший, чтобы сохранить свой трон, — это как-то мало.