Гномики в табачном дыму

P. S. Правда ли, что наши создали какое-то реактивное оружие, которое повернет весь ход войны?»

Из республиканской газеты от 29 октября 1942:

«Театральная жизнь. Несмотря на трудности, вызванные войной, партия и правительство проявляют заботу о развитии нашего прославленного театрального искусства. В конце года в Ташкент съедутся посланцы шестнадцати республик для прохождения стажировки под руководством эвакуированных туда режиссеров и актеров. Из нашей республики для учебы у выдающихся деятелей театра будет направлен подающий большие надежды молодой режиссер Диомидэ Цирамуа. В беседе с нашим корреспондентом Д. Цирамуа сказал: «Как и любой другой представитель советской молодежи, я предпочел бы отправиться на фронт, но раз таково решение, я приложу все силы и оправдаю оказанное мне доверие, еще глубже овладею театральным мастерством, чтобы создавать спектакли, которые будут укреплять дух советских людей в борьбе с фашистскими захватчиками…»

Обширная зеленая долина, простертая у подножия хребта, со стороны базара представала взору во всей своей красоте. Долина была на редкость ровной, и ничто не мешало ее открытости — ни бугорок, ни строение, ни дерево или кустарник. Только хребет своими неприступными скалами и снежными вершинами, казалось, громоздился на ней величаво — так резко сменялись его склоны ровным простором. Леса почему-то не с самого низа покрывали склоны, а с середины, будто стремились забраться повыше. Их опережали кустарники, уступавшие затем место у вершин альпийским лугам. Осень расписывала долину и склоны поразительными красками — ни волшебная палитра, ни буйная фантазия не то что создать, выразить бы не сумели немыслимого смешения и перелива цветов. Великолепный хребет с вершинами в белых войлочных шапках гордо и вольно опирался о синеву неба, прозрачную, упругую, до ощутимости зримую. А синева над хребтом и долиной всегда была ясной, чистой, даже легкое облачко не повисало в ней.

Из многих мест города просматривались хребет и сливавшаяся с ним долина, но вид с базара был особенный. Согласитесь, все определяется в конце концов углом зрения.

В городе думали, что Темур Брокиашвили любит выпить, и потому так часто забредает на базар, где крестьяне продают домашнее вино. Но пока застольники дегустировали вино и угощались, Темур Брокиашвили взирал на долину и вершины, на непреходящую красоту, наслаждался величавым покоем.

Не отказал он друзьям и в этот день, когда после репетиции они предложили ему зайти на базар. Вечером у него был спектакль, и он не пил. Его и не неволили, знали, перед спектаклем, даже за день до него, какую бы роль ни играл, капли вина не брал в рот. Но если выпадало несколько свободных кряду дней, о воздержании, не сомневайтесь, и речи не было. И все ж до потери ума не пил, а во хмелю не терял человеческого лика, поэтому нравился всем и трезвый, и хмельной.

В этот раз он не остался с друзьями до конца. До конца — значило до заката солнца. Без солнца меркла влекущая красота долины и хребта.

Сославшись на дело и извинившись перед застольниками, он пошел домой.

В комнате было убрано, а мебель покрыта кусками материи. Как ни просил он хозяйку не срамить его перед гостями, — могут подумать, что он скупой, трясется над вещами, она все равно оберегала вещи постояльца, дорожила ими больше, нежели своими, так любила его.

Темур присел к письменному столу, приготовил бумагу, ручку. Подошел к окну. «А если опять не ответит? Ну и что, не покину же из-за этого сцену!» И снова сел. Несколько раз начинал, перечеркивал, порвал лист, взял другой, написал несколько слов и снова порвал. Встал, заходил по комнате. «Не нужно ли чего, сынок?» — шаги его достигли слуха хозяйки, обеспокоили. «Нет, нет», — громко ответил он, давая понять, что не склонен продолжать разговор. И подумал: «Что ей делать — одинока, вот и печется обо мне». И сел за стол, неколебимо решив: «Не встану, пока не напишу!»